Суд скорый... И жизнью, и смертью

Оказалось, пришло письмо от Николая Александровича Рубакина из Кларана. Его кларанская библиотека все разрасталась, И для работы в ней требовались молодые и «обязательно трудолюбивые» люди.

— Николаю Александровичу я говорил о вас по телефону неделю назад, — пояснил Владимир Ильич. — И полагаю, что вам надлежит складывать свое движимое и немедленно отправляться под рубакинское крылышко. Он не даст вам помереть с голоду. Вот так-с! И писать там сможете! Вот так-с!

И хотя было грустно расставаться с «Ильичами», Григорий и Елена приняли предложение Рубакина. С коротенькой остановкой в Берне они через двое суток добрались до Женевского озера. Озеро было похоже на цюрихское, но шире, полноводнее, а окружавшие его горы громоздились много выше, на южном горизонте на три с четвертью километра вздымался в небо пик Дьяблере.

Кларан, Монтрё, Веве — модные и дорогие курорты, сюда со всей Европы, гонимые невзгодами войны, съезжались в те годы денежные Воротилы, пресыщенные жизнью снобы и просто прожигатели жизни. До самого рассвета гремели музыкой курзалы и варьете, уютные ресторанчики и кафе, ослепляло сверкание. драгоценностей и золота, звучала многоязыкая речь.

Жизнь здесь оказалась значительно дороже, нежели в Цюрихе, и после долгих поисков жилья Григорий и Елена решили поселиться в пригороде Кларана, высоко на склоне горы, где лепились к каменным кручам белостенные домики. Взбираться по крутым, изломанным улочкам было утомительно, но какой великолепный вид открывался из окон крошечной квартиры! Балкон, казалось, плыл в воздухе, под ним стекали вниз зеленые реки виноградников, а сам балкон густо оплетали мощные, в руку толщиной, виноградные лозы. Из этой милой зеленой обители просматривался весь Кларан, его причудливо изломанные улочки и белая набережная, а за перламутровой гладью озера искрились в солнечном свете покрытые снегом грани вершины Дандю Миди. Из спальни, выходившей окнами на восток, были видны серокаменные зубчатые башни средневекового замка Шателяр, а по вечерам на северо-западе в черной синеве озера отражалось спокойное зарево огней Лозанны.

Часто по вечерам, разглядывая с высоты балкона освещенный мирными огнями Кларан, слушая доносившуюся снизу музыку, Григорий задавал себе мучившие его вопросы. Неужели возможно, что сейчас где-то кто-то со штыком наперевес бросается в последнюю свою атаку и падает, обливаясь кровью и крича: «Мама!» И кто-то тоскует в камере предварилки, где когда-то тосковал он, и кого-то допрашивают с жестоким пристрастием, а по дорогам, прорубленным сквозь тайгу, звеня кандалами, идут по своему крестному пути его неизвестные товарищи по убеждениям, по делу, по партии. Он нетерпеливо рвался к борьбе, он снова хотел быть там, в Питере, рядом с теми, кто сражается с самодержавием.

29. ДА ЗДРАВСТВУЕТ РЕВОЛЮЦИЯ!

Работы в библиотеке Рубакина было по горло. И сам Николай Александрович, и его помощники целые дни проводили в залах книгохранилища — сюда день за днем неиссякаемым потоком текла почта. Поначалу, сбиваясь с ног, ее таскали в сумках измученные почтальоны, потом к подъезду библиотеки ее стали привозить на специальной тележке.

Книги, книги, книги! Сотни, тысячи томов, пудовые кипы пахнущих типографией газет и журналов — со всех концов мира. Уходящие под самый потолок шкафы, полки, стеллажи.

Выставив вперед упрямую кургузую бородку, щурясь сквозь стекла пенсне, Рубакин властвовал в своем книжкой Вавилоне. Как-то в минуту передышки, сидя рядом с Еленой на подоконнике, Григорий сравнил письменный стол Рубакина с капитанским мостиком корабля, терпящего бедствие среди бушующего прибоя.

— Ну почему же бедствие! — устало возразила Елена, поправляя волосы. — Рубакинский корабль успешно противостоит бумажным штормам, а мы с тобой, Гриша, скоро станем опытными морскими волками. Взгляни, красота какая! — Она кивнула в окно, где в горне заката багрово плавились склоны и вершины Альп. — А по-cepьезному говоря, милый, работа Николая Александровича заслуживает поклонения. Он бессребреник, которому его титанический труд не дает ничего, кроме… ну, сознания исполненного долга, что ли… Долга перед народом. Он подлинно великий просветитель, он написал для народа уже больше сотни книг, разошедшихся по России в миллионах экземпляров. И заметь, сколько пишет: его окна светятся почти до рассвета. Он завещает свою библиотеку России — после его смерти книги увезут туда.

В то время рубакинский кабинет обладал особенной притягательной силой: русские эмигранты, единомышленники Ленина, жившие поблизости, очень часто собирались там. Ежедневно забегала порывистая красавица Инесса Арманд, приезжал из Сан-Лежье щедро рассыпающий афоризмы и остроты Луначарский, любил помолчать, сидя в кресле возле рубакинского стола, Трояновский, приходивший из недалекого Божи.