Суд скорый... И жизнью, и смертью

— Нам, Агаш, еще полгоря. — Глеб озабоченно потирал ладонью заметно поседевшую за лето голову. — А что тем, у кого по пять — семь ртов? Им как? Шутка сказать: за три года хлеб вздорожал в шесть раз!

И о голоде Степашке тоже не следовало напоминать: он так ослабел от недоедания, что к вечеру валился с ног. И каждую ночь ему снилась еда: то будто мать сварила щи с требухой и они хлебают их со свежим подрумяненным ситным, то будто он, Степашка, тащит домой полную газетную суму колбасных обрезков и жует на ходу, давясь и задыхаясь. Вообще в те дни он много ел во сне, но никогда не наедался досыта.

А дни, несмотря ни на что, шли, бежали, летели. Незаметно подкралась поздняя осень и безжалостно обдирала с тополей на Садовом кольце и на бульварах мертвеющие листья. Сек землю резкий ледяной дождь. Угрюмо гляделось в лужи небо, одетое в нищенские лохмотья.

Степашка бегал в драных сапожонках, всегда с мокрыми ногами и в конце концов простудился. Хворь повалила его, опрокинула в жар, в полузабытье. Он метался на узенькой койке, вскакивал, выкрикивал заголовки газетных статей:

— Голосуйте за большевиков!.. Генерал Корнилов — диктатура крови и железа!.. Арестованы большевики Луначарский и Коллонтай!..

Григория встревожило долгое отсутствие Гавроша, и как-то под вечер, возвращаясь из Пресненского райкома, он забежал к Таличкиным. За лето он похудел и почернел еще больше, но глаза горели так же исступленно и непримиримо.

— Что со Степашкой? — спросил Нюшу, снимая у порога пальто.

— Добегался наш Гаврошка-Степашка! — Нюша с жалостью оглядела сутуловатую, худую фигуру Григория. — А и вы, Гриня, вовсе стали на святого отшельника схожи, только что глаза в вас и остались живые. — Она теперь всегда говорила Григорию «вы».

Григорий посидел возле больного, поглаживая его пылающую ручонку и прислушиваясь к бредовому бормотанию. Вернулся с работы Глеб Иванович, и Григорий поразился, как постарел, поддался натиску времени этот когда-то кремневый человек.

— Вовсе нас позабыл, Григорий, — устало упрекнул Глеб Иванович, моя у жестяного умывальника руки. — Только от Степашки и узнавали про тебя. А теперь, видишь, свалился…

— Я попрошу зайти доктора Владимира Александровича Обуха. Он из наших.

— Это хорошо бы, Гриша. — Отвернувшись, Агаша смахнула рукавом слезу. — Уж больно мне жалко мальчишку, все сердце изболелось…

— Новости есть какие? — сурово глянув на жену и садясь к столу, перебил Таличкин. — Скоро мы эту пузатую нечисть гнать начнем?

— В Питере принята резолюция Владимира Ильича о вооруженном восстании, — негромко ответил Григорий, тоже садясь к столу. — Скоро начнем.

— Ас оружием? Гарнизона в Москве, говорят, до ста тысяч, но винтовки и пулеметы у революционных частей Рябцев забрал. Так, что ли?

— Верно, — кивнул Григорий, разглядывая свои тонкие руки, лежавшие на чисто выскобленном столе. — И всех, кто нам сочувствует, гонит на фронт.

— Ну, ясное дело! — Глеб Иванович достал кисет, не спеша свернул цыгарку. — Как ввели снова на фронте смертную казнь, вовсе легко стало с нашим братом расправляться! Окажись сейчас привезенные из Двинской тюрьмы большевики снова на передовой, всех постреляли бы, к чертовой бабушке. Что с ними, с «двинцами»? Так и гниют в Бутырках?

— Вызволили! — Глаза у Григория воинственно блеснули. — На них обвинительных документов нет. Ну, и посоветовали мы им голодовку! Помогло! Шутка ли: голодает около тысячи человек! И знаешь, Иваныч, как из Бутырок вышли? Под красным знаменем. Достали красный лоскут, и на нем белым: «Вся власть Советам!» И шли так через всю Москву, в Замоскворечье. Смелые, Иваныч, удивительно дерзкие есть среди них: Сапунов, Федотов, Летунов.

— Безоружные? — прищурился сквозь табачный дым Таличкин.

— Пока да. Оружие лежит в Кремле, в арсенале. Там охрана из пятьдесят шестого полка. Прапорщик этого полка, комиссар по выдаче оружия Безрин говорит, что почти все наши. Возьмем.

— Думаешь, отдаст Рябцев? Он со всех сторон стягивает поближе к Москве казачье. В Калугу, в Тверь, в Брянск…

— Акушерку нашли? — неожиданно перебивая мужа, сердито спросила из кухни Агаша.

— Кажется, да, — растерянно кивнул Григорий.

— «Ка-ажется»!.. — передразнила Агаша. — Стало быть, еще одним человеком богаче земля станет. Может, так же, как мы, всю жизнь маяться станет, а может, и доведется пожить при справедливости… Вот, передай Алене.

Убрав со стола руки, Григорий нерешительно смотрел на узелок, который положила перед ним Агаша.

— Зачем? — Он отодвинул узелок и встал. — Сами голодаете.

— Молчи! Не мужицкого ума дело. В Еленином положении всегда солененького хочется. А я тут капустки квашеной раздобыла. Завтра обязательно сама забегу, а нынче у нас собрание женское, депутата своего моссоветовского, эсеришку, выгонять станем… Бери, не то обижусь, на порог не пущу! И садись-ка, похлебай с нами баланды, Гришенька.

Но Григорий рванулся к двери, отговорился срочными делами и убежал. Не мог сесть за стол, где на деревянной ладони хлебницы темнели три крохотных ломтика непропеченного, с овсяными остьями хлеба.

34. ДЕНЬ ПЕРВЫЙ