Суд скорый... И жизнью, и смертью

— Надоело, ваше превосходительство. Теперь, после приговора, больше каторги вы мне ничего не придумаете! А каторга нам — до новой революции, и уж это будет вам не пятый год. Научили вы нас, ваше превосходительство. Впредь умнее будем…

— Увести! — задыхаясь от бессильной ярости, махнул рукой Сандецкий. — До отправки на этап — карцер! Хлеб и вода!

— Не привыкать, ваше превосходительство. На воле-то и хлебушка часто не было.

Когда Олезова увели, Сандецкий тяжело опустился на стул, дрожащими пальцами достал портсигар. И, только закурив папиросу и глубоко затянувшись дымом, посмотрел на капитана.

— Видели, с кем либеральничаете, господа? Для них и тюрьма и каторга только школа-с, академия! И если он вернется и встретит вас, господин капитан, на улице… я не завидую вам.

— Простите, мое дело — фиксировать…

— Где этот дурацкий приговор?

Капитан с готовностью подвинул Сандецкому приготовленный приговор; тот брезгливо взял его, перелистал, написал несколько косых строк через верхний правый угол первого листа и швырнул в пепельницу папиросу. Папироса пролетела мимо, упала на стол, и капитан с угодливой поспешностью двумя пальцами взял ее и осторожно положил в пепельницу, на кучу окурков.

Сандецкий встал.

Кто-то из тюремных чинов подхватил его шинель, подал ему.

Просовывая руки в рукава, Сандецкий, ни на кого не глядя, пробормотал:

— Ну, а этому старому хрычу Ивану Илларионовичу сие даром не пройдет. Мы понимаем, откуда идет этот непрошеный либерализм, эта непростительная мягкотелость. Мы помним процесс «Георгия Победоносца».

Ни с кем не прощаясь, Сандецкий повернулся к двери. И уже с порога обернулся:

— Чтобы завтра же Якутов был казнен!

Присухин, слышавший за дверью весь разговор и грузные шаги генерала, широко распахнул дверь. Следом за Сандецким безмолвно вышел его адъютант.

Несколько минут в конторе царило тягостное молчание, потом присутствующие переглянулись.

— Ховрина?

— Да.

И снова обезумевший от страха Ховрин, хватаясь рукой за стену, брел по полутемному тюремному коридору, что-то несвязно бормоча.

С трудом переступив порог конторы, он остановился, глядя перед собой невидящими глазами. Но вот пелена, заволакивающая глаза, как бы растаяла. Он увидел за столом помощника начальника тюрьмы, кого-то еще из тюремного начальства и еще одного, с сухим и сердитым лицом, в пенсне, в военном мундире. Ховрин не знал и не мог догадаться, о чем эти «начальнички» говорили до его прихода, в те минуты, когда он собирался в камере и шагал по коридору. И теперь, дрожа, пытался по выражению лиц догадаться, зачем его привели.

Сидевшие за столом переглянулись, и тот, который в пенсне, спросил:

— Ты — Ховрин?

У парня не слушались губы, он только кивнул, проглотив набившуюся в рот слюну.

— Приговор тебе объявили?

— Да, ваше благородие… Но я… я… помилование.

— Подойди!

Тяжело, словно шагая по шею в воде, убийца сделал несколько шагов, лицо его блестело от пота, рубаха на спине взмокла.

— Это ты девку и парня порубил?

Ховрин снова кивнул.

Александр Александрович снял пенсне, достал белый платочек и долго, старательно дыша широко открытым ртом на стекла пенсне, протирал их.

— А ты знаешь, парень, что тебе на помилование надежды нет?

Ховрин стоял не отвечая. Капитан вспомнил сцену суда над Якутовым и Олезовым и так же, как вчера полковник Камарин, встал и подошел к окну. Постучав пальцами по стеклу, выскоблив во льду дырочку с пятак величиной, он поманил к себе Ховрина. Тот подошел, спотыкаясь, почти падая.

— Эту игрушку видишь?

Глянув в окно, Ховрин завыл страшно и дико:

— Ваше благородие! Ваше… ваше… — и повалился на колени, пытаясь обнять ноги капитана. — Поми… Помилуйте, в-в-ваше б-благородие!

— Встань, дурак! И сядь! — Капитан ткнул пальцем в сторону скамейки, где вчера сидели Якутов и его товарищи.

Спотыкаясь и плача, Ховрин отошел к стене и, держась за нее руками, боком сел.

Капитан и тюремщики многозначительно переглянулись.

— На первый раз хватит… — шепнул капитан.

— Выводной! — крикнул помощник начальника тюрьмы. И, когда на пороге выросла фигура Присухина, приказал: — Отведи!

В коридоре прогремели тяжелые запоры перегораживающих коридор решеток. Капитан, гася в пепельнице окурок, сказал:

— Вызовите еще раз… Лучше после полуночи… И скажите: если хочет жить, пусть пишет заявление о… о… допущении.

— Понятно!.. А сумеет?

— Это уж дело тюрьмы: научить! Я позвоню в час ночи. — Капитан встал. — А теперь мне придется соблюсти еще одну формальность. Я думаю, что нам лучше подняться в камеру, чем вести Якутова через все продолы. Кстати, тюрьма еще не знает о приговоре?

— Кажется, нет. — Помощник тоже поднялся, скрипнув всеми своими ремнями. — Мы всегда стараемся сохранять в тайне.

— Можно и не всегда! Пусть трясутся от страха, пусть повоют, как этот ваш Ховрин.