Суд скорый... И жизнью, и смертью

— У, какой собак селовек! Такой зима, снег, дети улица гонял, сапсим яман селовек — такой прям палкам бить нада…

Кряхтя, Юлай наклонился, с трудом приподнял за железную ручку сундучок и пошел через улицу к своей калитке.

Наташа молча, не понимая, смотрела ему вслед. Юлай оглянулся, седые брови его удивленно вскинулись.

— Зачим стоишь? Дети холодно улицам. Айда, айда!

Наташа пошла следом, но у калитки, догнав Юлая, осторожно тронула его за рваный рукав овчинного полушубка.

— Дедушка Юлай… А вы знаете… Моего мужа… в тюрьме… приговорили…

Старик оглянулся на Наташу почти бесцветными, слезящимися глазами.

— Знай, знай… Нам башкир, се равна, тут тюрьма, там тюрьма… Моя Мухамет тоже тюрьмага пошел… Купцам работал, морда ему мал-мал бил… Твой Иван мне гумага писал. Зря писал. Иван правильно говорил: не гумагам, палкам железным бить надо… Айда, Наташ, гость будешь, дети греть нада…

Избенка у Юлая была небольшая, саманная, крытая обмазанным глиной камышом, с глинобитным полом, устланным для тепла соломой, но было в ней довольно просторно и, главное, тепло.

В углу, за низеньким столом, горкой лежали подушки в цветастых ситцевых наволочках; у одной из стен жарко топилась печка; на ней чернел небольшой котел, где что-то кипело и булькало.

Возле жерла печи, сгорбившись, возилась старая-ста-рая жена Юлая, сморщенная и седая, мужу под стать, подкладывала в огонь кирпичики кизяка.

У порога бродили, покачиваясь на тоненьких точеных ножках, два ягненка, родившиеся, видно, совсем недавно. На деревянном штыре, вбитом в стену у двери, висели плеть, уздечка, то ли круг бечевки, то ли аркан и такой же, какой был надет на Юлая, овчинный полушубок, — из дыр его во все стороны торчала грязная шерсть.

Все это Наташа увидела сразу: предельную бедность и нищету. Возившаяся у печки старуха оглянулась на скрип двери, выпрямилась. Юлай что-то сказал ей по-башкирски, и она улыбнулась сморщенным беззубым лицом, закивала Наташе:

— Якши, якши, Наташ… Салма счас кипит, ашать нада… — и, повернувшись к печке, принялась мешать большой деревянной ложкой в булькающем котле.

Вдоль одной из стен тянулся от печки кирпичный, обмазанный глиной лежак; укладывая на него спящую Нюшку, Наташа ощутила исходящее от него тепло — лежак служил дымоходом, обогревая избенку.

Машенька сняла с головы жестяной таз; он гулко звякнул помятым днищем, словно ударили в треснувший колокол, и старуха опять оглянулась и улыбнулась прежней улыбкой.

— Раздевай нада, — кивнула она Маше и похлопала темной, заскорузлой рукой по печке. — У, тепла…

Юлай между тем поставил в угол у двери якутовский сундучок, снял полушубок и, шурша по полу соломой, прошел к одному из двух небольших окошек.

— А я мал-мала гляжу, мужик чугун снег кидать, еще эта коробкам балшой. — Он кивнул на сундучок. — Патом дети гонял. Ай-яй, думаю, какой сапсим собак селовек! Малахай надевал, шуба надевал, улица шел… Знаю, Иван дома два года нет, слышал — тюрьмага живет… Иван мне гумага писал, денег не брал… А этот, — махнул на окно рукой, — сапсим собак селовек, жадный — все равно Бушматбай, думаю… Ай-яй-яй…

Юлай внимательно оглядел Наташу, присевшую на край лежака возле спящей дочки. Две ее старшие девочки примостились рядом, разглядывая топтавшихся у двери ягнят. Ягнята черненькие и курчавые. Так и хочется потрогать масленисто-блестящие кудряшки.

Потянувшись к окошку, Наташа выглянула сквозь составленное из нескольких осколков стекло, — боялась пропустить Ванюшку.

Должен же он вернуться от Присухина, сколько времени прошло! Неужто не взял Присуха записку и деньги, неужто отказался? Что же тогда? Бежать по начальству и в ногах валяться, чтобы не убивали Ивана, — он же не со зла, а против неправды, ведь жить вовсе невозможно стало…

И тут сквозь мутное, давно не мытое стекло Наташа увидела бегущего по той стороне улицы сына. Ванюшка торопился, размахивая руками; полы его пиджачка распахивались, как крылья, шапчонка сбита на затылок.

Наташа вскочила, бросилась к двери, крикнув девочкам:

— Никшните тут!

Юлай проводил ее удивленным взглядом, но, выглянув в окошко, сказал жене, наливавшей в большую глиняную миску салму:

— Старший дети бежит…

Наташа выскочила, когда Ванюшка изо всех сил стучал кулаками в калитку дома, где они жили еще несколько часов назад.

— Ванюшка! — крикнула Наташа.

И, когда сын удивленно оглянулся, поманила к себе.

— Сюда! Сюда иди.

Мальчик перебежал улицу и, задыхаясь от быстрой ходьбы и распиравшей его радости, крикнул:

— Взял! И деньги взял, и записку. Сказал: нынче же передам!

— Так и сказал? — Наташа прижала руки к груди, на глазах у нее выступили слезы. — А еще что сказал? Еще что? Батьке-то нашему будет какое облегчение? А?

— Сказал: «Хлопотать стану по начальству… Все, как надо, говорит, сделаю… Но, говорит, я человек маленький, последняя спица… Однако передам…»

— А что долго так?