Суд скорый... И жизнью, и смертью

— Ждал я, мамка. У них свинью утром зарезали. Прихожу, мне Симка открыл. А Василий Феофилактыч — клеенка на грудь вот так повешена — большущим ножом мясо на куски режет. На столе. А в тазу полно крови. «Обожди, говорит, не до тебя. Видишь, говорит, чего делаю». А потом, как деньги считать, руки мыл да считал раза четыре. И записку читал, и порошок разворачивал, нюхал… Я уж думал — и не возьмет, скажет: иди отсюдова…

— А он?

— А он опять стал свинью резать. И голова свиная возле стола лежит, зубы оскалила…

— А пойдет-то когда же?

— Сказал: «Вот разделаю хрюшку на сорта, тогда и пойду. Мясо-то парное, говорит, на базаре нынче в цене…»

— Господи! — шепотом отозвалась Наташа и, взяв сына за руку, повела за собой. — А меня, сынка, с фабрики выгнали. И живоглот наш с квартиры выкинул…

— У! — скрипнул Ванюшка зубами. — Я ему дом сожгу! Ночью.

— Очумел! Право, очумел! Следом за батькой хочешь? А чего же я тогда одна с девками делать стану?

В избенке Юлая Ванюшка увидел сестренок, жадно хлебавших деревянными ложками из большой миски дымящееся варево, черных курчавых ягнят, чугуны у порога.

— Ашай нада! — поманил от стола Юлай. — Наташ! Тащи, сынок, садись прям коробка твой, табуретка-мабуретка нету, не купил еще.

Наташа похлебала немного горячего пахучего варева и отложила ложку, а девочки ели с жадностью, поглядывая то друг на друга, то на стариков хозяев.

А в это время Василий Феофилактович, разделавшись со свиной тушей, сидел в передней горнице в одних подштанниках и в десятый, наверно, раз разглядывал записку, которую ему предстояло передать Якутову.

В записке было только два слова: «Дорогой Иван», а дальше сплошняком шли цифры, целая страничка из школьной тетради покрыта парными цифрами. Что эти цифры значили, понять совершенно невозможно, и именно эта непонятность навевала на Присухина почти мистический страх.

Деньги он пересчитал еще раз и спрятал в тайник. В облицовке голландки, почти под потолком, вынимался изразцовый кирпич, за ним образовывалась пустота — этакая кирпичная дыра, куда Присухин ставил запиравшуюся на хитроумный замочек железную шкатулку. Ключ от нее носил на шее, на том же шнурке, на каком висел нательный крест.

— И что же это здесь накорябано? — со страхом спрашивал он себя, вглядываясь в цифры. — Стало быть, так: «3–5, 3–4, 4–1, 3–4, 5–4, 3–4, 2–5…» Чего же все ето предназначено обозначать? Га? Или вот тут: «1–2, 3–4, 3–1, 3–3, 2–4»?! Может, тут опять про царя, скажем, нехорошее записано? Может, снова умысел какой? И как же тогда я, ежели вскроется? А? Тут его, скажем, повесили, а в кармане этая цифирь. Чего такое? И станут самые умные начальники над етой цифирью думать, и разберут, что к чему.

Присухин с тоской посмотрел в угол, на верхний, аккуратно пригнанный изразец, — за ним сейчас лежали переданные Ванюшкой деньги.

— И тогда вопрос: кто передал Якуту цифирь? Кто в тот день дежурил в смертном продоле? А? Тут тебе смотрят в дежурный табель… Дежурил, значит, Присухин Василий Феофилактыч. Ага! Он, стало быть, и передал… А в записке, скажем, умысел на царя-помазанника, чего-то такое.

Распаренный от работы над свиной тушей лоб Прису-хина покрылся теперь капельками не горячего, а холодного пота, все тело охватывала дрожь, словно сидел он не в жарко натопленной горнице, а стоял на холодном, пронизывающем до костей ледяном ветру.

— Не брать бы записку эту тайную? А? — бормотал он себе, с тоской оглядываясь на распахнутую в кухню дверь, где в конском ведре Ефимия мыла свиные кишки.

Два сытых гладких кота, урча, хищно поблескивая глазами, жрали что-то под столом.

— Не брать?! А деньги? Такие на улице не валяются! Тут тебе вон сколько всего купить можно… Разве такими деньгами поступишься? Прокидаешься, мил человек.

Присухин снова долго и пристально с прежним страхом всматривался в коряво написанные цифры, — от них тетрадочный листок казался рябым.

Что таилось за этими цифрами, о чем они должны были сказать томящемуся в смертной камере преступнику? Может, тут сказано, как убить его, Присухина, и как потом бежать в его тюремной одеже?

Он снова оглянулся: нет, шинель пока висела на месте, и тужурка с орластыми пуговицами, и круглая шапка с белым знаком.

— Ах ты боже мой милостивый, чего же делать? И к чему порошок? Может, какой новый такой динамит придумали, чтобы стены взрывать? Взорвал же Степка Халтурин царскую столовую в самом Зимнем дворце!..

В одних исподних, накинув на голые плечи старенькую тужурку, он долго ходил по горнице, тяжело топоча босыми ногами по чисто вымытому полу, по домотканым половичкам.

— Ты чего, отец, маешься? — озабоченно окликнула из кухни Ефимия.

— Не бабьего ума дело! — сердито огрызнулся Присухин и вдруг бросился в другую комнату к высокой пышной кровати, где поверх одеяла лежали его рубаха, форменные брюки.

И стал с судорожной торопливостью одеваться.

10. «ВЫ ЖЕРТВОЮ ПАЛИ…»