Суд скорый... И жизнью, и смертью

— Что же вы не отзываетесь, коллега Бервиль? — издевательски спросил из толпы голос Женкена. — Хотите, чтобы за ваши грешки отвечали другие? Трус!

— Женкен подлец! Предатель! — раздались выкрики.

Теперь Гриша мог внимательнее всмотреться в лицо Женкена, которого не видел больше года. Тот стал увереннее и наглее, а черная узенькая повязка, скрывавшая выбитый глаз, придавала ему какой-то пиратский вид.

Белокурая девушка бросилась сквозь толпу к двери, таща за руку Бервиля. Но тот остановился, с презрением посмотрел в ухмыляющееся лицо Женкена.

— Подожди, Анна, — сказал он девушке. — Я не хочу, чтобы этот мерзавец имел право утверждать, что Бервиль трус. — И повернулся к ротмистру — Что вам угодно?

Ротмистр взял со стола протокол обыска.

— Вот тут написано, что в вашей комнате, господин студент, найдена под постелью банка с неоксиклостилом, из которого, как известно, изготовляется взрывчатое вещество. Как это попало к вам в комнату?

Бервиль пожал плечами.

— Видимо, очередная провокация Женкена и других. А вы, господин ротмистр, позвольте вам заметить, не имели права производить у меня обыск в мое отсутствие. Откуда я могу знать, что сия банка не подброшена вашими подручными?

— Н-да, — заметил ротмистр, пристально, словно прицеливаясь, глядя на Бервиля. — Уже обрели некоторый опыт?

Закончившие обыск жандармы сходились в зал, где сидел ротмистр. На стол перед ним положили два револьвера и кучу красных флажков.

— Итак, господин Бервиль, вы утверждаете, что это не ваша баночка? Так и запишем. А кому принадлежат эти никелированные игрушки, господа?

— Так что найдено в уборной, ваше благородие, — отозвался один из жандармов. — В тряпицу завернуты и за батарею засунутые.

Ротмистр перестал улыбаться, лицо его стало напряженным и злым. Вставая из-за стола, он холодными и ненавидящими глазами оглядел Бервиля.

— Придется вам, господин Бервиль, проследовать за мной в управление и дать объяснение. Если, конечно, вам сие удастся!

Бервиля увели. Он ушел спокойно, только едва заметно подрагивал мускул на щеке.

9. «…ЧЕЛОВЕКА ПОЕЗДОМ… ЗАРЕЗАЛО…»

Эту ночь Григорий провел в стенах Петербургского университета, ночевал в комнате Корнея, товарищ которого лежал в больнице. Комнатка была маленькая — две студенческие койки, заваленный книгами стол. Окно выходило на стену высокого кирпичного здания, угольная лампочка под потолком светила тускло и неуютно.

— Ты торопишься скорее перебраться сюда, — иронически усмехнулся Кожейков, стягивая через голову рубашку. — А ты знаешь, что наш университет называют пересылкой на каторгу? У нас много арестовывают, и судьбу их трудно назвать завидной. Предвариловка, суд и в итоге — каторга, ссылка, поселение. А иногда и петля, как у народовольцев Ульянова, Генералова, Шевырева и других. Так что особенно сладкой жизни ты в стенах нашей альма-мачехи не жди.

— А я и не ищу сладкой жизни, — отозвался Григорий, уже вытянувшийся на кровати, задумчиво разглядывая пятна на потолке. — Если бы искал, пошел бы в коммерческое, как советует отец… В прошлом году я насмотрелся в Тамбове на художества полиции и казаков, так что я не такой уж теленочек, как ты, может быть, думаешь. А в общем, поживем — увидим. Только знаешь, Корней, ведь преступно жить среди всякой мерзости и мириться с нею: закрывать на нее глаза и делать вид, что она тебя не касается. Все равно, что в твоем присутствии будут убивать, скажем, ребенка или женщину, а ты отвернешься и пройдешь мимо. Ведь должен же быть всему этому конец.

— А женкены? — усмехнулся Корней. — Их куда денешь? Видел, как сегодня он предал Бервиля? Такими женкенами населена половина России.

— Ну уж и половина!

— А как ты думаешь? Столыпины и треповы, луженовские и полковники риманы — они что, не Россия? Вон посмотри, на столе лежат номера «Нивы», специально подбирал, так сказать, для иллюстрации… Летопись нашей всероссийской подлости, нашего невежества и чванства. «Шапками закидаем!», «За царя-батюшку, за веру и отечество!» И закапывали в чужую землю тысячи молодых людей, которые, возможно, составили бы гордость и славу России. Не умеем ценить. Я уж не говорю о Пушкине и Лермонтове, о Шевченко и Чернышевском, о Писареве и Белинском. Возьми Павлова. Только что ему, первому из русских ученых, присудили Нобелевскую премию, а у него в России даже лаборатории порядочной нет, и ходит он пешечком через весь Питер в свою Медицинскую академию. — Корней рывком сел на койке, схватил со стола стопку журналов. — Ты посмотри, посмотри! Вот они — Витте, Победоносцев. Эти живут во дворцах и разъезжают в каретах, а ученый с мировым именем нищенствует. И будет нищенствовать, если не научится пресмыкаться! Смотри, читай! «Вдали от родины вы легли костьми за Государево дело, исполненное благоговейного чувства любви к Царю и Родине». А большинство солдат погибало с проклятиями на языке! Бездарная война, бездарное командование, бездарное правительство, и за все русский народ платит своей кровью, своей жизнью, «исполненный благоговейного чувства любви к царю». Тьфу! Противно!