Суд скорый... И жизнью, и смертью

— А это вот Степашенька мой маленький, — проговорила она с какой-то необыкновенной лаской, поднося ребенка к Грише. — Погляди-ка, красивенький какой. А? Ну херувимчик и херувимчик… Степашенька, смотри — гость у нас новенький. Он мамку твою до дому довел, у нее ножка заболела. Помаши ему ручкой, помаши.

Но малыш сопел сосредоточенно и сердито.

— А у нас тут, парень, что было! — вздохнув, продолжал Таличкин. — Большие тысячи людей положили. Вроде как, говорят, в Париже коммуну… Все тюрьмы набиты под завязку. Й всё рыщут и рыщут. Я вот лежу и жду: вдруг явятся и поволокут на расправу.

— Да брось ты каркать, Глебка! — сердито сверкнула синими глазами Агаша. — Не ровен час — накличешь! Чего я тогда со Степашкой делать стану? — Не сажая малыша в колыбель, прихрамывая и держась за стену, она проковыляла от печки к висевшему на стене шкафчику, достала одной рукой чашки, поставила на стол.

— Только уж извините, милый вы мой помощник, наш чай — горячая вода с хлебушком да с солью. Прожились вовсе с этой забастовкой. И за квартиру второй месяц упырю не плачено. Слава богу, притих маленько, боится, поди-ка, как бы снова декабрь не возвернулся. Натряслись они, живоглоты, в полную душу.

Морщась от боли, Глеб сел на кровати, Агаша засунула ему за спину подушку, подала чашку чаю. И, стыдливо полуотвернувшись от Гриши, села к столу, поудобнее устроила у себя на коленях сына и, наклонившись над ним, принялась кормить грудью.

— Покушать захотела, моя сынонька родненькая?.. Мамка негодная целых два часа по лавкам да по базару бегала. Кушай, маленький, кушай.

— Все кости мне измяли, парень. На баррикадах ни одна пуля не тронула, а тут навалились гады, трое на одного… — вздохнул, натужно улыбаясь, Глеб. И помолчав, спросил — А ты что же, гимназист, будущий студент, а к нашему берегу, стало быть, прибиваешься?

— А разве мало студентов, вообще — интеллигенции, среди революционеров? — с обидой спросил Гриша. — Слышали про Перовскую и Желябова, Гриневицкого и Александра Ульянова, Генералова и Шевырева, казненных за участие в революционных выступлениях? Многие из них — студенты.

— Ну ладно, ладно, — отмахнулся Глеб. — Я ведь без обиды. Я по рассказу твоему чую, что к правде пробиваешься, хотя и не наш брат. Только дороги к правде, паренек, уж больно крутые и скользкие. Не все выдюживают по ним подыматься.

Гриша промолчал. Агаша сидела против него за столом и ласково баюкала ясноглазого Степашку. Но вот за дверью послышались чьи-то шаги, все, насторожившись, повернулись к двери. В нее стукнули сначала два, потом три раза.

Агаша обрадованно крикнула:

— Не заперто!

И в комнату не вошел, а ворвался скуластый порывистый парень в высоком картузе, в рабочей куртке, из коротких рукавов торчали красные от мороза руки. Светлые, искрящиеся глаза сияли.

— Что, Вася? — спросил Глеб.

Но пришедший, прежде чем ответить, подозрительно осмотрел Гришу, оглянулся на его гимназическую шинель, висевшую у входа, и, только когда Глеб успокоительно кивнул ему, задыхающимся шепотом сказал:

— Говорят, будто приехал!

И у Глеба посветлело лицо.

— Когда?

— Вроде третьего дня. В Питер-то вернулся еще в ноябре, а теперь сюда. Был кое-где, наказал передавать по рабочим. Говорит, бойкотировать выборы в булыгинскую думу, вот и все. Дескать, объявить ей бойкот, как учреждению, созданному для угнетения народа.

Глеб улыбнулся, и только теперь Гриша заметил, что у него выбиты сбоку два зуба.

— Стало быть, борьба продолжается?! Значит, так и говорит?

— Ну да! Только наши боятся, как бы жандармские собаки его не сцапали!

— Беречь надо…

Гриша слушал, не понимая, о ком с таким радостным волнением говорят его новые знакомые. Хотел спросить, но не успел: громко хлопнула входная дверь, в коридоре послышались шаги, Глеб, Василий и Агаша напряженно смотрели на дверь.

Шаги затихли, дверь распахнулась без стука и во весь мах. За ней стоял дворник в белом фартуке, с темной бородкой, из-за его плеча выглядывало упитанное, все в красных пятнах чье-то лицо, а еще дальше блестела жандармская кокарда.

Дворник посторонился, пропуская непрошеных гостей. В комнату шагнул высокий молодой жандармский офицер. За ним ввалились двое городовых, бряцая шашками и стуча подкованными сапогами по бетонному полу.

— Так что он самый, ваше благородие, — сказал дворник. — Глеб Иванов Таличкин с Бромлея.

— Да тут, оказывается, целая компания!. — заметил офицер, проходя к столу.

Теперь и Василий, и Агаша, и Григорий стояли в ряд у стены, а офицер, не снимая своей синей, с красным кантом фуражки, старательно обмахнув перчаткой табурет, уселся у стола, посмотрел на корки черного хлеба в миске.

— Набастовались, сударики? — спросил он, обводя всех прищуренными прозрачными глазами. — Ну что ж, любили кататься, повозите саночки. — Он обернулся к стоявшим у двери городовым. — Ханников! Пересадите-ка этого бромлеевского комитетчика с постели за стол.