Суд скорый... И жизнью, и смертью

…21 декабря в Санкт-Петербурге убит градоначальник генерал-майор фон дер Лауниц. Тот самый?! Гриша помнил тучного тамбовского сановника, помнил коляску, запряженную парой кровных жеребцов, помнил дом, возле которого днем и ночью ходил сердитый будочник. Всего девять с половиной месяцев процарствовал в Питере генерал-майор. Знал бы, что его ожидает здесь, остался бы, наверно, в Тамбове.

26 января в Пензе убит камергер двора его величества пензенский губернатор Александровский.

И еще какие-то убийства, покушения. Но ведь эти убийства бессмысленны, с горечью думал Григорий, они ничего не меняют в подлой российской действительности. И не могут изменить.

И тут же набранное петитом сообщение о смерти великого Менделеева. И тут же фотография: попы в праздничных сияющих ризах несут икону Воскресения Христова со вделанным в нее «кусочком гроба господня», подаренную архимандриту Арсению патриархом в Иерусалиме в знак благословения Союзу русского народа… И дальше стишки какого-то Рукавишникова:

Вот нас трое в кольце белостенном:
 Я, она и свобода моя.
Бесконечность глаза нам слепит,
И в моем вдохновенье мгновенном
Шипит
Змея.

Боже мой, как можно писать такую чепуху в дни, когда в казематах ежедневно вешают, вешают только за то, что люди хотят жить по-человечески, за то, что требуют, чтобы их не унижали и не истязали, за то, что хотят, чтобы дети их не умирали с голоду!

По вечерам Григорий в одиночестве бродил по городу, бродил допоздна. Непривычные белые ночи лишали покоя и наполняли сердце неясной и чуточку мистической тревогой: все время хотелось куда-то — непонятно куда — идти.

Гриша переходил на Васильевский. Каменная громада университета молчала, лишенная своей многоликой, многоязыкой души, ждала сентября. Гриша садился у подножия египетских сфинксов, неизвестно зачем вывезенных с их знойной родины, и, глядя в непрозрачную густую воду Невы, думал о будущем.

14. ПРЕДДВЕРИЕ

И вот наконец-то мечта сбылась — он принят в Петербургский университет! Перебравшись в общежитие юридического факультета, Григорий сразу убедился, что студенчество делится на несколько откровенно враждующих групп; среди них он особенно выделял черносотенную банду Женкена.

После ночи, когда Женкену устроили темную, он всюду ходил с массивной палкой, увенчанной бронзовым литым набалдашником, и грозил убить каждого, кто посмеет поднять на него руку. Бервиль, арестованный в памятный Грише вечер, так и не вернулся на факультет. Передавали, что он получил пять лет ссылки в Енисейскую губернию.

Женкен, по всей вероятности, просто не узнавал Григория в толпе студентов — Григорий за последние два года вытянулся, возмужал, — они изредка проходили по зданию, едва не задевая друг друга, но не здоровались и не разговаривали. Да столкновение, если бы оно и состоялось, не сулило Григорию ничего приятного: черная повязка на глазу Женкена красноречиво напоминала о прошлом. Женкен очень часто ходил в сопровождении верных телохранителей — сына какого-то генерала Цорна, атлетически сложенного детины с красным, словно распаренным лицом, и рыжеватого молодого человека с буйной кудрявой шевелюрой.

Вглядываясь в ненавистное лицо Женкена, Григорий всегда с поразительной ясностью — до холодка в сердце — вспоминал, как возле ресторана Лукьянычева убивали Максима Доронина и как рыдала над умирающим старенькая мать, умоляя его причаститься. Григорий никогда не думал, что может с такой силой ненавидеть кого-нибудь. Ему казалось, что его ненависть достигла предела. Но он ошибался: эта ненависть возросла в десятки раз, когда он рядом с Женкеном увидел в университетском коридоре Асю Коронцову, которую не раз встречал в Тамбове с Вадимом Подбельским. Девушка пополнела и похорошела за эти годы, и наблюдать, как она с нежной улыбкой заглядывает в лицо Женкену, было для Григория невыносимо.

Среди студенчества выделялись группы аристократической молодежи — эти держались высокомерно, особняком, сторонясь шумных студенческих сборищ, защищаясь от толпы улыбкой презрительного и иронического превосходства. К ним примыкали так называемые «академисты», считавшие своей единственной целью приобретение диплома и потому боявшиеся оказаться в оппозиции начальству — это грозило исключением из университета.

Но самая значительная часть студентов — к ней сразу же примкнул Григорий — без конца бушевала, протестовала против установившихся за последнее время жестоких порядков, против попыток министерства свести на нет демократические поблажки, данные университету два года назад, ущемить его и без того ущербную автономию.