Суд скорый... И жизнью, и смертью

Как учебное заведение университет глубоко разочаровал Григория. То, что читалось на лекциях профессорами юридического факультета, деканом Гриммом, Пергаментом и Дерюжинским, было настолько далеко от живой жизни, профессора так старательно обходили острые вопросы, что Григорий уже через месяц стал пропускать лекции: казалось бессмысленным тратить время на приобретение ненужных знаний. У него росло ощущение, что настоящая жизнь где-то впереди, что придет день, когда для него начнется деятельность, полная смысла, требующая напряжения всех сил.

Но новое само входило в его жизнь. Очень скоро он подружился со многими студентами юридического факультета, стал посещать собрания студенческих землячеств, а также литературный и исторический кружки — их собрания нередко превращались в бурные сходки, и обсуждалось на них совсем не то, что значилось в программах, утвержденных профессорским советом. Зачитывались и подвергались оценке рефераты членов научного студенческого общества. Подобные обсуждения почти всегда кончались спорами о путях развития России, о революции пятого года, о терроре. Далеко не все студенты осуждали программу и практику «Народной воли», — многие считали, что царское правительство можно запугать и тем самым вынудить к демократическим реформам. Украдкой, в тесном кружке, вспоминали бывших студентов университета: обещавшего стать крупным ученым Александра Ульянова и его друзей, казненных за подготовку цареубийства.

На одном таком собрании, уже в октябре, на обсуждении реферата Александра Кутыловского «Права помещика и права крестьянства» впервые и выступил Григорий.

Попросив слова, он неожиданно почувствовал необычное волнение, во рту пересохло, сильнее застучало сердце. Сняв очки, долго протирал стекла, стараясь побороть смущение.

На собрание явилось человек шестьдесят, кое-кто на задних скамьях курил, ниточки сиреневого дыма перепутывались под потолком. В окна скучно барабанил зарядивший с утра серый октябрьский дождь.

— Я могу, — чуть запинаясь, начал Григорий, обводя взглядом студентов, — привести несколько примеров к реферату Кутыловского. Так сказать, иллюстрации к тексту…

Не торопясь, словно вглядываясь в прошлое, он рассказывал о том, что ему пришлось увидеть и услышать в Тамбове; о безземелье и предельно нищей жизни крестьян, о помещичьих латифундиях, о нападениях крестьян на дворянские усадьбы, о карательных экспедициях Луженовского и Ламанского, о смертных приговорах, об убийстве Луженовского эсеркой Спиридоновой и о казни в Борисоглебской тюрьме трех эсеров, практически не участвовавших в убийстве. И хотя это не имело прямого отношения к теме, рассказал о Максиме Доронине, о расправе над ним.

— Н-да, — усмехнулся сидевший в первом ряду студент в накинутой на плечи тужурке. — Удивительно яркая иллюстрация к истории российского права, которую изволит читать нам господин Гримм.

Взволнованный собственным рассказом, Григорий плохо слушал то, что говорили после него. Он только с удивлением отметил про себя горячность, с какой Корней Кожейков защищал Марию Спиридонову, взявшую на себя исполнение приговора, вынесенного эсерами Луженовскому.

По окончании обсуждения, спускаясь по лестнице, Григорий почувствовал, что кто-то с ласковой властностью взял его сзади под локоть. Оглянулся. Следом за ним в накинутой на плечи студенческой тужурке спускался плотно сложенный молодой человек с умными, лукаво прищуренными глазами, с папироской, небрежно прикушенной в углу рта. Тот самый, который бросил ядовитую реплику по адресу декана факультета.

— Простите, — сказал он, щурясь и улыбаясь. — Мне пришлось по душе волнение, с каким вы говорили. И простота вашего выступления понравилась, отсутствие вычурности, коей любят украшать свои речи избранные и помраченные славой витии. Фамилия моя Быстрянский. Нам по пути. Вы ведь в общежитии живете?

— Да.

Внизу, в гардеробе, они надели шинели и вышли на улицу, под падавший с невидимого неба косой дождь. От подъезда университета Нева за пеленой дождя не была видна, она только угадывалась по цепочке бессильных, словно закутанных в вату фонарей на кромке набережной, по туману, по пронзительному холоду, веявшему с нее.

— Дождя боитесь? — спросил Быстрянский, поднимая воротник шинели.

— Пожалуй, нет. Только очки заливает — будто сквозь слезы на мир смотрю.

— Сравнение не очень веселое! Но, может быть, все-таки пройдемся, несмотря на слезы?

— С удовольствием. Да, кажется, на наше счастье, дождик стихает. Смотрите, как клубится туманом Нева.

Они пересекли набережную, пошли вдоль парапета к заливу. Дождь и в самом деле стихал, стали виднее дома с тускло освещенными квадратами окон, редкие фигуры торопящихся пешеходов, блестящие под дождем зонты. Призрачными видениями проступали сквозь туман ошвартовавшиеся на реке корабли. Они казались огромными.

— Ну, как вам университет? — спросил, останавливаясь, Быстрянский. Огонек спички выхватил из серого мрака прищуренные глаза, насмешливую улыбку. — Закуривайте!