Суд скорый... И жизнью, и смертью

Но в воскресенье на собрании общества, состоявшемся в той же столовой на Среднем проспекте, Григорий Михаила Ивановича не застал — сказали, что, кажется, уехал к себе на родину, в Тверскую губернию, там у него умирал отец. Не оказалось на лекции и Зины Невзоровой; может быть, именно поэтому лекция о строении человеческого организма показалась Григорию утомительной и скучной.

Зато он познакомился с веселым, живым Сашей Буйко с завода Леснера. Рассказал ему, что случилось с Быстрянским.

— Вот оно, значит, какое дело! — воскликнул тот, пристально разглядывая Григория живыми, удивительно блестящими глазами. — А мы, по правде сказать, думали, не погорел ли дружок. В Обуховской, говорите, лежит? Побываю, обязательно побываю.

Но навестить Быстрянского он не успел — того выписали через три дня.

Надвигались экзамены, а Григорий почти не прикасался к учебникам. Быстрянский попросил его сделать на рабочем собрании за Невской заставой доклад о 25-летии со дня смерти Маркса. Григорию хотелось точно и ясно изложить сущность великого учения, иллюстрируя ее примерами из российской действительности, и целые дни он проводил в Публичной библиотеке, перелистывая вороха журналов, газет, статистических сборников.

В библиотеке он еще раз случайно встретил Асю Коронцову, — последнее время видел ее редко и только издали, мельком, да и то всегда в компании Женкена. Он не хотел подходить к этому гнусному типу, боялся, что его ненависть вырвется наружу и встреча кончится скандалом, дракой и, возможно, полицейским участком. А это уж совсем ни к чему!

Григорий начал писать памятку своего выступления, написал первые строки: «Полвека назад Маркс говорил: «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма!» Но события последнего десятилетия убеждают нас, что коммунизм перестает быть призраком, а становится могучей реальной силой, — это отчетливо показал миру пятый год…»

Вскинув глаза, Григорий увидел недалеко от себя Асю.

По-детски старательно склонив к плечу голову, она перелистывала книгу и что-то записывала в лежавшую перед ней тетрадь.

Григорий встал, прошелся к двери, выглянул в коридор. На площадке перед дверью дымили папиросами трое студентов, Женкена среди них не было. Григорий постоял под форточкой, вдыхая врывавшийся клубами морозный воздух, потом вернулся в зал.

Противоречивые чувства обуревали его. С одной стороны, он готов был возненавидеть Коронцову как предательницу, как изменницу, хотя она никогда ему ни в чем не клялась, никогда не заявляла о своем согласии с тем, что исповедовал он. Но ему вспоминалась прежняя дружба Аси и Вадима, которая казалась ему в те годы неразрывной! Раньше Ася представлялась ему одной из «русских женщин» — декабристок, которые в расцвете юности могут бросить все, что имеют, все блага, данные им от рождения, и уехать за любимыми в «каторжные норы» на многие годы, на всю жизнь. Ася, думалось тогда ему, была способна на подвиг, на самопожертвование, и не только во имя любви к Вадиму, а ради идеи.

Что же случилось? Как понять нынешнюю дружбу Аси с Женкеном, как простить ее? Может быть, необходимо попытаться открыть девушке глаза на этого черносотенца, на этого потенциального убийцу? Может быть; еще есть надежда вернуть ее в семью живых?

Помедлив, Григорий нерешительно подошел и встал за спиной девушки. Она так и не остригла, по примеру многих курсисток, свои пышные каштановые косы — тяжелыми жгутами они лежали на ее спине, отчетливо выделяясь на снежной белизне батиста.

— Что штудируем, Асенька? — как можно непринужденнее спросил Григорий, прикрывая ладонью страницу ее книги.

Ася в замешательстве вскинула глаза, они потеплели, засветились лаской.

— Вы, Гриша? Какими судьбами?

— А я здесь частенько.

— Поди-ка, запретные плоды грызете? — негромко засмеялась она.

— Рад бы! — в тон ей засмеялся и Григорий, чувствуя, как исчезает сковывавшая его нерешительность. — Так ведь здесь, Асенька, запретных плодов не держат. А вы?

Из лежавшей на столе стопочки книг он. взял верхнюю, развернул.

— Ого! «Так говорил Заратустра». Ницше! Мудрый, как змий, и злой, как змий, был старикашка. А это? Шопенгауэр! Боже мой, Асенька, неужели вы сие человеконенавистничество изучаете по собственному почину? Дайте-ка, дайте!

Отодвинув тоненькую руку девушки, он заглянул в лежавшую на столе тетрадь. Аккуратненькие строчки с круглыми буквами, напоминающими петельки кружев.

— «Ибо зло есть лучшая сила человека!» Гм, гм… «Не дух, но воля призваны править миром!» — Григорий с грустной усмешкой отложил тетрадь: — Даю голову на отсечение, что данные произведения рекомендованы вам господином Женкеном!

Ася едва заметно покраснела.

— Почему вы так думаете? — спросила она с печальной робостью.

— Ну кто же еще? Сильные личности! Сверхчеловеки! Волюнтаризм! Черной сотне положено опираться на подобные произведения, на что же больше? Ей же ненавистно все подлинно человеческое, все гуманное.

— А революция, которую вы защищаете, гуманна? — еще тише спросила Ася.

Не отвечая, Григорий смотрел на ее пальцы, нервно подрагивавшие на тетрадочном листке.