Суд скорый... И жизнью, и смертью

— Ведь революция тоже жестока к своим врагам, — не поднимая глаз, продолжала Ася. — То и дело читаешь об убийствах, о покушениях. Это ужасно. Вот вы… вы тоже можете убить человека?

— Такого, как Женкен? С пользой для отечества!

— За что вы не любите Жоржа, Гриша? Он не такой плохой.

— Ну конечно же! — воскликнул Григорий. — Он милый, он добрый и, наверно поет под гитару душещипательные романсы?

Ася вскинула глаза, но сейчас же снова принялась смотреть в тетрадь.

— Угадал? А знаете что, Асенька? Давайте побродим по улицам. Успеете вы начитаться этой мути! Пойдемте, а?

После секундного раздумья Ася согласилась, и, сдав книги и одевшись, они вышли. На улицах по-прежнему дул ветер, с неба сорилась мелкая ледяная пыль, на облачной промокашке неба едва угадывалось расплывшееся пятно солнца. Визжали полозья проносившихся мимо санок, бежали пешеходы, кутаясь, пряча носы в воротники.

Грише хотелось многое сказать и объяснить Асе, но чем больше он говорил, тем настороженнее становилось ее хорошенькое румяное лицо.

Озябнув, зашли в Казанский собор, постояли, слушая и не слушая службу. Но в соборе показалось еще холоднее, чем на улице, и Гриша предложил зайти в кафе, хотя в кармане у него только жиденько звенела мелочь.

В кафе их встретило радостное тепло, и так неправдоподобно зеленели на фоне замерзших окон узорчатые листья пальм.

Григорий говорил о революции, рассказывал о нищете тамбовских мужиков, об их бунтах, о том, как беспросветно живут рабочие, как дорого достается им хлеб. Ася слушала, механически помешивая ложечкой ароматно дымящийся кофе.

— У нас же каждый день, Асенька, кого-нибудь вешают… «Золотые дни контрреволюции», — пишет Ленин. Председатель совета министров Столыпин требует, чтобы ему, Столыпину, дали «двадцать лет покоя», то есть права двадцать лет вешать и гнать на каторгу.

Сидевший через два столика седой чиновник подозрительно глянул в сторону Григория, и Ася, поймав его недобрый взгляд, осторожно тронула ладонью плечо спутника.

— Не надо, Гриша. Слушают.

Григорий замолчал, оглянулся. Чиновник, сердито топорща седые брови, углубился в газету.

— Я совсем запуталась. — Как бы извиняясь, Ася снова легонько тронула плечо Григория. — Вы одно говорите, Жорж другое. И дома — дядя.

— А где служит ваш дядя, Ася?

— В палате судебных установлений, — чуть помедлив, ответила девушка. — И он тоже говорит, и все остальные — о жестокости, о казнях, о крови. Как будто нельзя жить без этого, как будто мало в жизни радостей: музыка, театр, книги. Вы ходите в оперетту, Гриша?

— Нет!

Помолчали, потом Григорий спросил:

— Ася, неужели вы не видите, что представляет собой Женкен?

Девушка ответила, спокойно глядя на Григория серыми, чуть зеленоватыми глазами:

— Он защищает Россию. Вы хотите убийств, беспорядка, насилий, а Жорж против этого. Разве это плохо? Революция, как я теперь поняла, неразрывно связана с кровью, с убийствами из-за угла. И потом… я люблю Жоржа.

— Что ж, — усмехнулся Григорий, — любовь зла, полюбишь…

— Гриша!

— А убийство из-за угла — это эсеровщина, а не борьба за революцию.

Они расстались, и Григорий почувствовал небывалую раньше усталость.

Нева под мостом клубилась белым дымом поземки, и Грише припомнился рассказ Косоротова о том, как в дни восстания полиция днем развела мосты и рабочие с Выборгской стороны шли в такой же вот вьюжный день через Неву прямо по льду, а с берега, прячась за гранитным парапетом, в них стреляли драгуны. Три или четыре человека упали на лед, но остальные шли и шли, и это молчаливое шествие навстречу смерти было таким бесстрашным, что драгуны перестали стрелять.

…Через два дня, поздно вечером, когда Григорий возвращался в университет, неподалеку от моста его встретили трое подвыпивших студентов. Они шли навстречу, взявшись под руки, покачиваясь из стороны в сторону и горланя студенческую песню:

…От зари до зари,
Лишь зажгут фонари,
В переулках
Студенты шатаются…

Гриша шагал, не подозревая, чем грозит ему встреча, не стараясь разглядеть идущих, с неприязнью думая о том, как безобразно меняют человека вино и водка, как обнажаются при этом скрытые неприятные черты.

Посторонившись, Григорий пропустил мимо подвыпившую компанию, не замечая, что они с недоброй пристальностью всматриваются в него.

Григорий почти миновал их, но один, в круглой меховой шапке, негромко и совершенно трезво сказал:

— Он!

И неожиданный удар сзади по голове свалил его на панель. Гриша упал на четвереньки и, когда пытался встать, его ударили ногой и снова чем-то тупым и тяжелым по голове. Он ткнулся лицом в грязный истоптанный снег. Его били сосредоточенно и жестоко, били ногами в пах, в живот, в грудь, в лицо. Он не слышал, как они ушли. Смутно помнил, как сидел, прислонившись спиной к холодному парапету, и плевал кровью. Когда собрался с силами и, опираясь на парапет, побрел в сторону университета, снег вокруг того места, где он сидел, был густо заплеван кровью.