Судьба Алексея Ялового (сборник)

— Понимаешь, он трус, мой муж, мой бывший муж, — рассказывала она. И нельзя было понять, мучается она или посмеивается над тем, что прошло. — Я ночевала в городе, после объявления войны поехала в институт, потом решила — поеду на дачу к его родителям. Приехала. Он играет в теннис, тренируется у стенки. Спросила, ты слышал, знаешь? Он ответил: да, подошел, обнял меня, поцеловал и снова взялся за ракетку.

В белых брюках, рубашка с короткими рукавами, в руках ракетка, резким взмахом посылает мяч в деревянную стенку, с силой отбивает… Лицо нахмуренное, собранное. Я тогда позавидовала ему: вот умеет владеть собой! И покаялась: видно, плохо знаю я еще своего мужа.

Ты помнишь первые дни: все куда-то спешат, торопятся, записываются добровольцами, в военкоматах очереди, начали собирать людей на призывных пунктах. Создали ополчение. Маршируют пожилые люди, ученые, рабочие. Многие белобилетники, — я работала на призывном пункте агитатором, узнала и это слово. В очках сколько было! Моего как будто ничего не касается. Все идет словно мимо него.

Я не выдержала, спросила: «Как же ты?» Разговор был утром, передали особенно тяжелую сводку. Он отодвинул чашку с недопитым кофе, медленно вытер рот салфеткой, сложил ее (в аккуратности ему никогда нельзя было отказать).

«Этот разговор должен был состояться. Я понимаю тебя, — заговорил он так мягко, убеждающе, словно я маленькая-маленькая девочка, которая многого еще не знает… — После войны, как ты знаешь, наступает мир. И, видишь ли, будущее страны, государства, народа, как об этом свидетельствует опыт прошлого, зависит в значительной степени от того, какими интеллектуальными кадрами в самых разных сферах будет располагать это государство к концу военных потрясений…»

Я не выдержала, перебила его:

«И что же, ты решил себя сохранить до этого времени?»

«Не я решил, за меня решили».

«Тебе дали бронь?»

«Не только дали, но и запретили поднимать вопрос о фронте».

«Кому нужна твоя история колониальных и зависимых стран!»

«Сейчас не нужна, будет нужна».

Сидит в глубоком кресле, такой уютный, благополучненький, домашний человек, в пижаме с обшитым воротником, очки в золотой оправе, ох не любила я эти очки, разве за ними что поймешь…

И я вдруг подумала, что в этот момент, может, в эту минуту, когда мы пьем кофе и разговариваем, на фронте умирают люди, бегут по взрытому полю с винтовками наперевес, взблескивает пламя, грохочет разрыв, и они падают на вздыбленную землю…

Я спросила его:

«Скажи, разве у тебя нет такого чувства, что без тебя, без твоего участия война может быть проиграна и тогда уже не понадобится твоя интеллектуальная одаренность?»

«Я больший оптимист, чем ты», — сказал он все так же спокойно, со снисходительной улыбочкой.

«Что же, — сказала я ему, — в семье должен быть хоть один мужчина. На фронт пойду я».

Он привскочил, пятна на лице:

«Т-т-ты пытаешься меня терроризировать, — даже взвизгнул он. Первый раз слышала у него такой голос — Это неблагородно в высшей степени! Особенно в такое тяжелое время. Я, кажется, мог рассчитывать на твою благодарность и поддержку».

«Ты просто трус», — сказала я.

С тем мы и расстались. Через несколько дней я уехала со студенческой бригадой рыть окопы под Ельню и к нему больше не вернулась. Он в октябре эвакуировался со своим институтом. А я попросилась в добровольцы, попала в этот полк, и меня определили в третий батальон.

Вера говорила тихо, почти шепотом, и этот напряженный доверительный голос особенно волновал меня. Словно вверяла она мне одному свою жизнь, надежды и разочарования.

Но чем я мог помочь ей, облегчить ее участь, ее судьбу. С ожесточающей, ранящей тревогой я думал о том, что будет с нею тут на фронте. Я хорошо знал, через что она уже прошла в этих боях. Что еще предстояло всем нам и ей. С каждым днем, с каждым часом нас становилось все меньше и меньше… Как оборонить ее, как защитить?.. С мрачной решимостью я начинал прикидывать, с кем поговорить, кого попросить, — может, ее взяли бы в полковую медчасть, — там безопаснее, — но так, чтобы она не знала, чтобы это был приказ.

И вдруг приходила радость, чистая и нежданная, как солнечная улыбка в пасмурный день, она стирала неясную, томящую тревогу, заботы, тяжелые опасения.

Рядом со мной была она, любовь моя, сестра моя! Мне хотелось коснуться ее лица, тронуть рукой волосы, они выбились из-под ее шапки, отлетали от дыхания, касались моей щеки…

В неясном полусне-полубодрствовании — ломили меня усталость и нечеловеческое напряжение последних дней — я вспоминал ее в цветастом летнем платье, в белых босоножках сбегающую по ступенькам институтского крыльца… Самая мысль о том, что я, теперешний, мог бы коснуться ее своей рукой, провонявшей пороховой гарью и дымом, вызывала неясную улыбку. Я вдруг как будто со стороны увидел себя в громоздких зимних одеждах, с давно не мытым лицом — снегом кое-как протрешь, и довольно, — в порыжевшей шапке, она побывала и в котелке с гороховым супом — слетела во время бомбежки, и подгорала в костре, — я уснул и ткнулся головой в огонь…