Судьба Алексея Ялового (сборник)

Я как бы забывал о том, что на ней тоже теперь была неуклюжая шинель и заскорузлые валенки. Виделась сна мне прежней.

Тосковала поземка, забрасывая вихрящиеся снежинки в нашу конуру, наметая холмик у входа. Вдруг начинал захлебываться крупнокалиберный пулемет, взвивалась перемежающаяся взрывами пальба и снова стыла, таилась сторожкая, недремлющая тишина, в которой бродил, кружил, тосковал неприкаянный ветер.

А рядом звучал ее голос, удивленно юный и чистый.

— Вот что страшно: оказывается, можно жить с человеком и не знать его до конца. Что я знала бы о своем муже, если бы не война? Как он ухаживал за мной! Сколько раз становился на колени и говорил: только позволь вот так смотреть на тебя, на твое лицо, следить за движением твоих глаз. Он каждый день присылал мне цветы. Великолепные, удивительно красивые букеты. Он и маму околдовал. Узнал о дне рождения, пришел поздравлять, с подарком, обходительный, ненавязчивый, тактичный. Разговорил ее, а она у меня молчунья, одна без отца меня выхаживала. Смотрю, улыбается моя мама, смеется, даже помолодела как-то.

Он и замуж меня уговорил не по-обычному. Давай только зарегистрируемся, в загс сходим — и все. А ты живи где хочешь: у себя или к нам переедешь, будешь вместе со мной, привыкнешь, я к тебе не притронусь, пока ты не позволишь. Если ты не хочешь, свадьбы не будет. Все будет тихо, по-семейному.

Вера тихонько засмеялась.

— И действительно, после регистрации мы больше месяца жили вместе и не были мужем и женою. Мне казалось, в таком поведении было что-то рыцарское, высокое, романтическое… А он, после того, как я уехала на окопы, ни разу даже маме не позвонил, хотя знал, что часть из наших попала в окружение. В октябрьские дни, когда немцы к Москве прорывались, я разыскала его по телефону, попросила маму мою взять в эвакуацию — отец у него академик, что им стоило, — он сказал: конечно же, я сам помнил об этом, пусть собирается, обязательно заеду с машиной. И после этого как в воду канул, не знаю даже, куда он забежал…

Под успокаивающий шорох поземки, под этот голос я и уснул. Ничего не мог поделать с собой.

Тревожные сны томили меня.

Мне казалось, будто я в церкви. Сумеречный, уходящий ввысь потолок. Круг желтоватого света, и в нем я. И вижу себя будто со стороны. Стоит что-то жалкенькое и слабое. В рыжих помятых штанах. В светлом кургузом пиджачке. Но под пиджаком белая рубаха с накрахмаленной грудью. Стоячий воротник. Черная бабочка. Терпеть не могу этих бабочек, а вот на же!.. Я высоко подстрижен. Поворачиваю голову на тонкой вытянутой шее. Словно ищу кого-то, с недоумением приглядываясь к происходящему. Виноватая, просящая улыбка человека, который помимо воли, желания подчиняется обстоятельствам. Какие-то люди кругом. Я их не вижу. Вопрошающий тревожный шумок слышу я. Они о чем-то переговариваются. И рядом со мною кто-то в белом платье. Подвенечная фата закрывает полуопущенное лицо. Бледные восковые цветы приколоты к груди. Длинная тонкая ладошка, опущенная вдоль платья. Венчаюсь я, что ли? Но почему? С кем? Не могу понять. И как я вообще оказался в церкви. С малых лет не ходил в церковь. И почему мне так приятно, тревожно и виновато. Поворачиваю по сторонам высоко подстриженной головой на длинной шее, улыбаюсь смущенно и жалкенько…

И тут все во мне восстает против приниженной умиленности, против этой просящей улыбки, которая словно бы выпрашивает, вымаливает: пожалейте меня, будьте добры ко мне, ведь и я никому не хочу зла. Я добрый и люблю всех…