Судьба Алексея Ялового (сборник)

Как увезли — не помнил. Проснулся: серо, мутно, снег валит за маленьким окном. Показалось — приснилось. Поглядел, рядом на стуле розовый конь, вырезанный из картона, темный грецкий орех без обертки. Было!

Все было.

Так Алеша впервые в своей жизни встретил Новый год. Собрались учителя в их глухом степном селе, детей своих свезли. А потом на многие годы позабыли даже, что есть такой праздник — Новый год. Такое началось, что не до праздников было…

14

Мягкое покачивание. Удобны эти подвесные люльки-носилки. Перестук колес. Как давно он не ездил по железной дороге. Выходило, в последний раз в феврале сорок второго года, когда их дивизию перебрасывали на Калининский фронт. В товарных теплушках. И вот теперь, в июле сорок четвертого, он катил назад. В специальном вагоне. Для тяжелораненых. Крюгеровский вагон, так его прозвали.

Подвесная койка сбоку, у окна. Притушенный свет. Яловой смутно видит проход, свисающие простыни, приподнятые колени. То вскрик, то стон… Стойкая госпитальная вонь, в которой причудливо смешивались запахи лекарств, хлорированных отхожих мест, гнилостный душок несвежих бинтов. Пора бы уже привыкнуть!

— Больной, вы что не спите?

У изголовья возникает сестра. В белой наколке с крестиком. Высокая. Темные подглазья.

— Я не больной, — медленно произносит Яловой. Он отбивается от боли. Когда говоришь — легче. — Я раненый…

— Теперь это не имеет значения.

— Почему же не имеет? Больной тот, у кого воспаление легких… Или дизентерия… Их и называйте больными, а мы — раненые.

В самом деле, что за слово такое: «больной». Должна быть какая-то разница. Ранение — не болезнь, это…

— Все равно лечить вас будут, — голос у сестры тягучий, глохнущий. Глаза полуприкрыты, привалилась плечом к его койке, ссутулилась, казалось, непомерная тяжесть гнула ее. — Раз будут лечить, значит, все вы больные… — И, помедлив, нехотя, как в полубреду: — Все мы больные… Всех нас лечить надо.

Боль подбиралась изнутри, начала подергивать, выворачивать. Яловой вспомнил совет Шкварева, попросил достать папиросы из-под подушки.

— В нашем вагоне курить нельзя. Пойду спрошу врача.

Оторвалась, качнулась, пропала где-то в полумгле. Вновь вынырнула.

— Курите…

Достала у Ялового из-под подушки «Беломор», вставила папиросу ему в рот, чиркнула спичкой. В мгновенном красноватом озарении увидел сухие бескровные губы, врубившиеся в уголках морщины, вздрагивающие ноздри.

— И я с вами… потихоньку.

Глотала дым, отгоняла ладошкой. Стряхивала пепел с папиросы Ялового, вновь вставляла в рот. Только так и мог курить.

— Сколько же вам лет? — спросила, как по обязанности, без особого интереса.

— Двадцать два. — Яловой губами передвинул папиросу. В самом деле, потянешь, потянешь — и приглушается боль.

— Мать, отец есть?

— Да.

— Твое счастье! А невесту не приглядел, девушка есть?

— Вроде есть.

— На нее особо не надейся. Не рассчитывай. Мать примет, никогда не откажет, а все прочие…

Говорит как бы нехотя. По принуждению. Веки тяжелые, набрякшие. Глаз не видно. Со стороны — дремлет на ногах. Смертельно уставшая птица после непосильного перелета.

— Третий год в поезде. Возим, возим без конца! Нагляделась на вас. И молодых, и старых, и в полных годах. Все — калеки. Перемалывает война. Чем все кончится? Мужиков, считай, в деревне не осталось. На военных заводах только и держатся. А мы, как от фронта, так и полный рейс. В проходах кладем.

Поначалу плакала, в тамбур выскочу, наревусь — и назад. Особенно эти, которые без рук, без ног. Смотрят на тебя такими глазами. А чем поможешь? В прошлый рейс лейтенантик один, дитя еще, материнское молоко на губах не обсохло… Привезут радость родителям.

Тебе, думаешь, сладко придется? За мать держись, мать, может, вытянет.

Когда же этому конец будет?..

Кто-то надорванно закричал, позвал из конца вагона: «Сестра, сестра!» Оттолкнулась, пошла по проходу. В полутьме на расстоянии — как привидение.

Наверное, через час вновь вынырнула из сумрака, пригляделась к Яловому:

— Все не спится? Давайте-ка выпьем хороший порошочек. Сразу и уснете.

— Какой порошок?

— Пантопон.

Ялового как стегнули. На всю жизнь запомнил слова Шкварева.

— Нет уж!.. Обойдусь. Терпеть буду.

— Терпению тоже конец бывает.

Яловой решился, спросил напрямик:

— Почему вы не уйдете с поезда? Вам больше нельзя здесь.

— Куда? Всюду одно и то же… Война.

— В армейский госпиталь хотя бы… Там не такие, как мы. Других увидите. Там полегче вам будет.

— Он меня жалеет! — что-то похожее на удивление прорвалось в ее голосе. — Меня жалеет! Бедный ты мальчик! Ты не о других… О себе плакать…

Махнула рукой, согнулась, ушла.

Увидел вновь ее в рассветной мгле. Подремал час-полтора. Такой у него теперь был сон. Боль держала. Как на острых зубьях, не давала забыться. Топот, быстрый стук каблуков, озабоченные, сипловатые с ночи голоса. Что-то происходило с майором из железнодорожных войск. Суетились возле него сестры, врачи. Лежал майор наискосок от Ялового, на нижней полке.