Судьба Алексея Ялового (сборник)

Мы побежали вдоль вагонов к платформе…

За год до войны Борис, демобилизованный «кадровый» старшина, оказался у нас на факультете. Чем-то вроде помощника у нашей добрейшей Серафимы Ивановны, которая была и заведующей учебной частью, и диспетчером, и просто человеком, к которому мы шли со всеми своими студенческими неприятностями и неполадками. Борис, в гимнастерке со следами на петлицах от недавно снятых знаков различия, поначалу довольно растерянно поглядывал на этот проходивший перед его глазами неутихающий, не признающий субординации, скандалящий, шумящий студенческий рой! А потом приободрился, поступил и сам на заочное отделение и даже, кажется, сдал одну сессию.

Формы своей он так и не успел сносить. Привинтил заново свои треугольники. В истребительном батальоне в июле 1941 года он вновь оказался старшиной. Значительно позднее, уже под Москвой в ноябре, его назначили командиром минометной роты. Тогда же под праздник его произвели в младшие лейтенанты.

Он покровительствовал нам, своим одногодкам, бывшим студентам. «Вне службы» он был для нас просто Борис. Мы говорили ему «ты». Вместе трескали торты и пироги, которые Иван по выходным дням таскал от своего дяди — директора кондитерского магазина. Мы попивали кофе, аккуратно подбирали крошки и с бесстыдным эгоизмом молодости рассуждали о том, когда посадят этого доброго дядю — явно вора и лихоимца.

Но при этом Борис как-то очень твердо и умело охранял свои командирские права. И демонстрировал их довольно часто и не без педагогического ехидства.

Многие помнят зимнюю стужу 1941 года. В один из декабрьских дней наш взвод должен был «совершенствовать оборону»: рыть блиндаж. Нам занятие это казалось бессмысленным. Во-первых, немцы уже были отогнаны от Москвы, во-вторых, мы знали, что нас скоро двинут на фронт, в-третьих, нам совсем не улыбался переход в землянки, мы, минометчики, жили до сих пор в избах.

После небольшой дискуссии мы, командиры отделений, все из студентов, решили внести в очевидную бессмыслицу приказа некое разумное начало. Договорились с командиром взвода — молодым лейтенантом, недавно прибывшим к нам из госпиталя, — атака немецких танков, разгром его полка оставили длительные следы: в глазах его до сих пор нет-нет да и появлялось смущавшее нас безумно-испуганное беззащитное выражение. Как будто он готов был тут же бежать, нестись куда-то без оглядки. Он без всяких разрешил нам заняться «самообразованием».

Не знаю, как Борис узнал о нашей проделке. По-моему, мы были сами виноваты. Мы были несдержанны. Мы хохотали так, что дребезжали стекла в окне. Готовясь к будущим боям, мы перечитывали «Похождения бравого солдата Швейка». Ванька Кокушкин — тот самый, у которого дядя директор кондитерского магазина, — читал так уморительно-серьезно… Швейк совершал знаменитый марш на Будейовицы. Мы постанывали от удовольствия.

Мы не услышали, как стукнула дверь, и на пороге нашей каморки вырос Борис. Весь в морозном инее. Нахолодавшее лицо. Сжатые губы. Уши шапки опущены, завязки залубенели. На руках меховые варежки. Видно, побывал он уже в поле. Там, где рыли блиндаж.

Я вскочил. И хотя был совсем по-домашнему, в расстегнутой гимнастерке без ремня, доложил, что так и так, командирская учеба. Изучаем Устав внутренней службы. Раскрытый устав — не подкопаешься! — действительно лежал на столе.

Борис молчал. Замкнувшийся, неприступный. И все так же, стоя у порога, не раздеваясь, не присаживаясь, начал гонять нас… Студенческие знания уставов не помогали. Борис был дотошен и въедлив. Он желчно комментировал наши ответы.

Приказал одеться и выйти на строевые занятия. Подхватил «Швейка», который выскользнул из-под мягкого места неловко поднявшегося Ивана. Полистал без улыбки. Сунул себе в карман:

— Почитаю и я на досуге.

Все-таки, по временам, наш Борис был солдафонисто туп и упрям! На него находило. Так и в этот раз. Он заставлял нас падать на дышавший смертным холодом снег, вскакивать, снова падать, перебегать…

На вымороженном светло-зеленоватом небе мертвенно сиял диск солнца. Вокруг него — отслоившаяся радужная оболочка. Замершие белые деревья. Безлюдная деревенская улица. Даже собак не видно и не слышно. Все попрятались от мороза.

А мы раз-два, выше ногу, оттяни носок (это в валенках-то!), голову прямо, шире шаг, кру-гом!..

Бессильная ярость сотрясала нас.

Ах ты, шкура! Ишь взыграл! Все! Конец нашей дружбе. Катись ты под такую со своим демократизмом! Тоже — свой парень!..

Почти бегом повел нас к блиндажу. Наши бойцы, которым мы в душе сочувствовали, тоже не очень старались. Одни прыгали, толкались, пытаясь согреться. Другие вяло били ломами землю. Попробуй-ка поковыряй ее в тридцатиградусный мороз!

Борис быстро навел порядок: заставил всех работать. Ну-ка, возьмите лом; где ваша лопата? Отбрасывайте снег. О нас сказал:

— У младших командиров был день учебы. Я занялся с ними строевой, чтобы с вас покруче спрашивали.

Отвел нас в сторону.