Судьба Алексея Ялового (сборник)

Я смотрю, как Виктор переходит улицу, прибавляя шаг, входит через калитку в институтский двор… Пошел искать Инку!

ДОРОГА

Я прыгнул из вагона первым. Прямо в снег. Из полумрака, из сонной одури.

За мной Виктор, Иван…

Мы выскакивали из подслеповатых — два маленьких окошка по углам — продымленных едкой махоркой, потом и солдатскими портянками товарных вагонов, в которых давно не соблюдалось золотое правило: «40 человек или 8 лошадей», — в нашем было пятьдесят, лежать на двухэтажных нарах можно было только боком, а стоять и вовсе негде, небольшое свободное пространство занимала железная печурка. Всю дорогу, чтобы не мерзнуть, мы накаляли ее докрасна.

И вслед за нами освобожденно вырывался застоявшийся, вонючий — всю дорогу нас кормили чечевичной похлебкой, — несчастный, запертый в вагоне воздух.

Из раздвинутых широких дверей мы прыгали в немыслимую солнечную прелесть.

Темные ели у станции, синеватые тени, веселые солнечные отсветы на снегу. Мимо водокачки к лесу уходила пожелтевшая колея дороги. По ней, тяжело урча, набирая скорость, уже пошли грузовики с интендантским и штабным имуществом. Эти всегда первые!

Капли собирались на иглах елей, блестели, играли светом, срывались, выбивая в снегу темные лунки. Под ближними елями снег в темных оспенных пятнах.

У деревянного домика с резными оконными наличниками — он стоял в стороне от станции, поближе к нашим вагонам — мальчик в порыжелой солдатской ушанке, в больших, не по росту валенках сбивал сосульки с колодца.

Видно, не внове были ему эти красные эшелоны на путях, выпрыгивающие из вагонов люди в шинелях, с винтовками и зелеными вещмешками, этот шум, гам, выкрики и ругательства, которые неизбежно сопровождают всякую выгрузку.

И мне показалось неправдоподобно-неожиданными и эта станция, затерявшаяся в близко подступившем лесу; и солнечный, по-весеннему радостный день; и этот мирный домик с цветными резными наличниками; и деловой мальчуган, — он взглядывал на вагоны, на толпившихся возле них бойцов, на лошадей — понуканием их выгоняли на шаткие сходни, на платформы, с которых спускали пушки, полевые кухни, зенитные и станковые пулеметы, — и вновь занимался своими сосульками.

И прифронтовая станция и выгрузка мне представлялись совсем другими. Виделись разбитые здания, обгоревшие, покореженные перекрытия, тайная ночная выгрузка, отдаленное погромыхивание тяжелой артиллерии.

А тут было тихо и спокойно. Как будто и немцев-то никогда не было. А мы знали, что они хозяйничали и в этих местах, их выбили отсюда месяца полтора назад. И мы погоним их дальше!.. Толканем до самой границы!.. Дойти бы туда к лету. А потом… Небо-то какое! Я задираю голову. Не по-зимнему высокое, мирное, редкой голубизны!

Правда, еще в самом начале выгрузки, словно знал он день и час, на большой высоте прошел немецкий разведчик. Торопливо захлопали зенитки. Белесые шарики разрывов поплыли в безоблачной синеве, провожая самолет.

— Живем! — Виктор хлопнул меня по спине.

Я оглянулся. Невозможно было удержаться от смеха! Уж больно несуразно-воинствен был он в своем толстом ватном бушлате, в шапке, налезшей наподобие шлема по самые брови, перепоясанный широким ремнем, на котором висели и массивная противотанковая граната, и две «эфки», и брезентовые патронташи. Ближе к оттопыренному заду — на Викторе, как и на мне, было трое штанов: теплые кальсоны, армейские брюки, стеганые ватные — отдувался противогаз. С другого бока — полевая сумка на брезентовом ремешке.

Над плечом гордо возвышалось вороненое дуло самозарядной винтовки Токарева. Ох и эффектно же она выглядела, блестяще-новенькая, с красным полированным прикладом. У нескольких человек, в том числе и у меня, были эти винтовки. Капризная, своенравная, она годилась разве что для парадов. Мы сдали их после первого же боя, взяли нашу неизменную трехлинейную образца 1895 дробь 1930 года.

Лицо у Виктора счастливое, чумазое, в пятнах копоти. Он сегодня утром все раздувал печку, дрова были сырые, дымили…

— Слушай, вояка! Ты хотя бы умылся, — посоветовал я Виктору и легонько подтолкнул его к снегу.

Он толкнул меня. Мы хохотали. Подпрыгивали и толкались. Мы дурачились, как молодые жеребята, вырвавшиеся на волю. Виктор от моего толчка, неожиданно взмахнув руками, полетел с насыпи в снег. Не думаю, что я его уж так сильно толкнул, по на нем амуниции было пудика на полтора…

— Вы! — рявкнул от вагона Борис Варавва, наш командир роты. В длинной, хорошо пригнанной шинели. Сапоги горят. Артиллерийский бинокль приторочен на груди среди ремней. Он шел прямо на нас. Глаза твердые, желтые, немигающие. — Недоноски! Дефективные! Ты не видишь, у него противотанковая граната. Рванет — костей не соберешь.

Я вытянулся по стойке «смирно». Преданно и бессмысленно вытаращил глаза. Озоровал. Не понимаю, с чего меня такое веселье разобрало.

Борис взглянул на меня. Остывая, равнодушно сказал:

— Переигрываешь! Ремень подтяни! Застегни шинель!

Другому «дефективному», выкарабкавшемуся из снега, приказал:

— Противотанковую гранату сейчас же сдай старшине. И оба: марш за минометами!