Судьба Алексея Ялового (сборник)

Кажется, на третий день я увидел Винклера. Подтянув ноги, закрыв голову руками, он лежал в лощине, невдалеке от засыпанного снегом куста орешника. Уже без шинели и без сапог.

Кто повинен был в его смерти? Трудно было ответить на этот вопрос. Да и кого тогда занимали такие вопросы.

Минут через десять после того, как вышли они с Кузьмой, начался налет немецких бомбардировщиков. Скорее всего, Винклер испугался самолетов и побежал в кустарник. И тут его или свой же летчик подсек из пулемета, или Кузьма резанул из автомата.

СУДНЫЙ ДЕНЬ

Мне казалось, я только уснул, дежурил на наблюдательном пункте, сменился перед рассветом, снял побыстрее задубевшие валенки, забрался на печь чуть теплую, уже выстыла, а как ей удержать тепло — в окнах стекол целых почти нет, подушками, тряпками позатыкали, по избе ветер гуляет, — натянул шинель, печь поплыла, закружилась в сладкой освобождающей мгле, и тут что-то рвануло, толкнуло раз, другой, и я трудно, мучительно начал просыпаться.

Близкие, мгновенно следующие друг за другом разрывы встряхивали дом, скрипели бревна, из щелей в потолке — разошлись доски — сыпалась какая-то труха, в целых стеклах окон то с одной, то с другой стороны слепяще взблескивало, и содрогалась, стонала взметываемая вверх земля.

Не знаю, на что было похоже. Землетрясение — это совсем другое. Но в обвальном грохоте беспрерывных ударов и взрывов мгновениями казалось — сама земля колеблется, вздрагивает, проваливается, уходит из-под ног.

Я все никак не мог попасть в валенки. Притопывая правой ногой, шла туго, видимо, неловко намотал портянки, вслед за Иваном и Виктором выскочил на крыльцо и тут же упал, прижался к земле. Снаряд ударил неподалеку, во дворе, ослепительно мигнуло, с тяжким клекотом, вспарывая воздух, понеслись осколки. Обиженно заныли, тычась в снег, щелкая по дереву.

Все, что мы знали до этого, показалось нереально безобидным — подумаешь, взорвется одна-две мины или выпустят по деревне десяток снарядов. Теперь же воздух буравили, выпевая на разные голоса, сотни мин и снарядов, они рвались пачками, руша строения…

Невозможно было подняться. Снаряды и мины рвались в багровых отсветах, опережая друг друга. Волнами дробились, мешались пороховой дым, чадная гарь, белесый морозный туман.

Виктор первый вскочил и побежал, пригибаясь, к огневой.

Мы перескакивали через свежие дымящиеся воронки, обегали глубокие, зевающие широко распахнутыми глинистыми ртами, шарахались от близких разрывов. Но не ложились. Если бы еще раз легли, думаю, — не встали бы. Нас словно пригибал к земле воющий, злобно мечущийся ветер, бросал из стороны в сторону.

На огневой — ровная площадка между строениями — все перемешалось. Вывороченная земля, дымящиеся пятна воронок, перевернутые минометы.

Возле крайнего справа возились уже Кузьма Федоров и Павлов. Невдалеке — заряжающий Павел Возницын. При близких разрывах он приседал, втягивал голову в плечи, а мину, которую он приготовил, чтобы послать в трубу, зачем-то обеими руками, как ребенка, прижимал к груди.

— Труба целая? — крикнул я.

Кузьма кивнул головой. Приник к угломеру.

Откуда-то из мглы вынырнул Борис. В каске. Ремень туго натянут под подбородком. И тут я пожалел, что бросил где-то свою еще в первый день. Как-никак голова. «Всему начальник», — говаривал о ней Возницын.

Борис каким-то не своим, ненатурально высоким голосом прокричал, чтобы открыли заградительный огонь.

Кузьма сердито оттолкнул меня, когда я попытался проверить установку угломера.

— В порядке! — рыкнул он.

И я скомандовал огонь.

— Выстрел! — по всем правилам прокричал Возницын.

И тут снаряды и мины вновь обрушились на огневую.

Видимо, тяжелый снаряд ударил в стену сарая, вырвал огромное бревно, и оно с недобрым шелестом, словно занесенное чьей-то невидимой огромной рукой, обрушилось на Возницына. Оно свалило его на землю, поволокло по снегу.

Возле меня рванула мина. Я упал. Уткнулся лицом в дымно дохнувшую землю.

Приподнялся на локтях, увидел рядом Возницына. Прямо перед собой. Вместо головы — кровавое месиво…

У меня закружилась голова. И я тихонько начал отползать, переставляя левый локоть, а правой ладонью словно отгребался, отталкивался, и все дальше, дальше. Как оглушенный щенок.

И в моем сознании танцевали, повторялись с лихорадочной поспешностью наивные, глупые и смешные слова: «Зачем ты меня, мамочка, мальчиком родила… Зачем ты меня, мамочка, мальчиком родила…»

И это все, что оставалось от Павла Возницына?..

— Иван! Почему не стреляете? Огонь! Огонь! — услышал я сквозь треск, гул разрывов настойчивые выкрики Виктора и слабые хлопки миномета.

Я встал, шатнулся, но устоял на ногах, пошел на голос.

Шел прямо, не сгибаясь, не шарахаясь от разрывов, жарко шлепающих осколков. Будто завороженный. А вернее, мне казалось тогда, смерть найдет, если захочет, в любую минуту. Пусть же берет, если хочет, так ее перетак! И будь что будет! Пусть оно все будет проклято! И я шел и матерился в полный голос, на войне этому быстро обучаешься. Словно отбивался от всего, что было.