Судьба Алексея Ялового (сборник)

Виктор даже застонал от злости и обиды. Но тут нас позвали к Борису.

Оборону нам пришлось занимать действительно в чистом поле. Ветер тоскливо метался между сугробами, нес колючую снежную пыльцу. Прижигал мороз.

Виктор, со многими из нашей роты, залез в широкую яму на самое дно и замер там обреченно, никуда больше не хотел идти, ничего не хотел искать…

Я блуждал по полю, то к одной группе привалюсь, то к другой, нет, невмоготу, ветер, холод не дают даже минутного покоя; в овраге, поближе к реке, набрел на маленький сарайчик без передней стенки с вымолоченными льняными снопиками в середине. Я тотчас побежал за Виктором, но он даже головы не повернул, сидел нахохлившись, отрешенно глядя перед собой… Я вернулся к сарайчику. За мной потянулось еще несколько человек.

…Я ложусь на эти колючие жалкие снопики льна, холодные, снежные, в сарайчике без одной стенки, и весь день, весь этот день с рассвета и до того, как мы подожгли деревню, проходит перед моими глазами, и прежде всего Иван, его бессильно сведенные плечи и подбородок, уткнувшийся в шинель, и потерянные глаза, познавшие то, что не надо было бы узнавать человеку, узнавшие то, как тебя рвут и калечат, боль, страх и утрату, но еще не представлявшие всей меры этой утраты, и залубеневшую кровь на его шинели. И вспышкой — Кузьма, его презирающие, молящие глаза и жгучий удар, только теперь я подумал: он ведь, наверное, так и сгорел там в избе, даже не похоронили, — и невыносимая боль, и немые упреки… Мука такая…

Я даже вскочил со снопиков, меня ругнули, кого-то задел, и нет сил, и я снова ложусь, падаю на снопики. И я подумал о маме и о татусе, что они делают в эту минуту, исправляют школьные тетради в маленькой нашей хате при керосиновой лампе или уже и керосина нет, и они работают при чадящей плошке или говорят о нас, обо мне и о брате, он тоже на фронте, меня будто пронзило, я показался себе маленьким, беспомощным мальчиком, брошенным на холодное снежное поле в сумеречной ночи, и тоскливый вой ветра, он как голос судьбы, в нем угроза и предостережение, и я, обороняясь от сегодняшнего, от всего, что не стало еще памятью, попытался вспомнить море, каким оно бывает в тихий жаркий день, — и ты идешь по берегу, и горячие ракушки вдавливаются в подошвы, и волны чуть плещут, и сквозь воду, живую, словно бы подсвеченную из глубины, зеленовато-прозрачной, видно светло-темное дно и песчаную зыбь на нем, и вода такая отдохновенно-прохладная, она гладит, обволакивает, и я подумал, что если я еще увижу море, смогу броситься в него с разбегу, нырнуть в него, слиться с ним, поплыть по нему в голубеющую даль, это будет самый счастливый день моей жизни, и во мне солнечным пятнышком зашевелилась надежда, что он сбудется, что я еще увижу заботливые мамины глаза (она прошла в эти мгновения передо мною, как тень, живая и далекая) и услышу отца, его шутки и его смех…

И я уснул, если это можно было назвать сном. Провалы и пробуждения, то мина рванула совсем близко, то пулемет заклекотал, казалось, рядом, то холод такой, что надо было вскакивать и согреваться, а потом стало теплее, все больше набивалось в сарайчик, жались друг к другу, пристраивались в ногах — и стало теплее. И тогда я уже уснул по-настоящему. Проснулся на рассвете, мутно сеялся снег, ничего не было видно в двух шагах, и я пошел разыскивать своих.

И только тогда для меня закончился этот день.

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

После проверки сторожевых постов в сумерках я подходил к нашему жилью. Мы разместились в лощине. Кто-то до нас поставил несколько конур из плотных снежных плит, крыши — тонкие слеги, и на них тоже плиты, узкий вход — лаз. Не сядешь — низко. Вползай на карачках и ложись.

От пронизывающего ветра и это была защита. На пол мы набросали льняные снопики. Под потолком натянули плащ-палатку, чтобы не капало — когда в конуре набирался полный «комплект», снег от дыхания начинал таять.

Нам еще повезло. У других и этого не было.

Резкими порывами налетал ветер, отдувал полы шинели. Поземка закручивала и раскручивала свистящие жгуты.

— Вот, товарищ командир, медперсонал к нам приблудился! — издали крикнул мне Павлов. Он стоял на часах у «землянок», нахохлившийся, с поднятым воротником. — Девчоночка тут из третьего батальона просит обогреться, — уж совсем по-домашнему добавил он, когда я подошел поближе; в его хрипловатом, простуженном голосе прозвучало извечно-отцовское, покровительственно-жалеющее…

Навстречу мне медленно оборотился маленький солдатик в шинели, стеганых штанах, валенках, в шапке со спущенными, завязанными под подбородком ушами. Если бы не толстая сумка с красным крестом на боку, ни за что бы не подумал, что это «девчоночка».

Чем ближе я подходил, тем все тревожнее, все беспокойнее становилось мне, все знакомее мне казалось это продрогшее лицо с ресницами в инее.

Еще до того, как я успел сообразить, понять, прежде чем я смог поверить, я уже узнал ее. По глазам. Это были ее глаза, со спокойным, отчужденно-усталым выражением.