Судьба Алексея Ялового (сборник)

На следующий день тем из «выходцев», кто не вернулся в колхоз, нарезали землю, а колхозники уже с вечера, стремясь наверстать утраченные дни, начали пахать и сеять.

Но истинное завершение «бунта» Алеша увидел уже летом, во время молотьбы.

Мария Коновалец пришла проситься в колхоз. Ее тогда, в мартовские дни, не тронули, хотя она опасалась ареста.

А летом подали они с мужем заявление в колхоз. Мужа приняли одного, сказали, пусть Мария принесет заявление отдельно.

Молотили во дворе Голуба. В обеденный перерыв Мария и пожаловала. Все позабивались в холодок, лежали в доме на пахучем просушенном зерне, дремали. Алеша тоже вместе с дядьками, запыленный, руки гудят — отгребал зерно от молотилки: ходил на работу, как в школу, каждый день. Трудодни «писали». Как полноправному колхознику.

Мария поначалу в крик — первое женское оружие. Было слышно через раскрытую дверь, как лютовала она в маленькой комнате — «бригадирской», где о чем-то совещались дядько Микола Бессараб — председатель колхоза — и бригадир Афанасий Шерстюк, грозила законом; была у прокурора в районе, он сказал: не имеют права семью разбивать.

Бригадир утихомирил ее сразу, как только спросил:

— А ты, часом, не сказала прокурору, что в банде була?

Мария в ответ:

— Про что вы згадуете? Колы це було? Дивчину дурну захватили, силою, можно сказать, взяли…

— А казалы, ты с самим Махно…

— Мало чего набрешуть!.. Про тебя кажуть, что ты с Одаркою Микитыною под копнами…

Афанасий взревел по-бугаиному:

— Ты, бандитская б…ь!

Не до шуток ему было, жена тут же в уголочке сидела, все слышала.

— Не горячись, Афанасий, — остановил его Микола Бессараб. И — ласково-хитрый был дядько! — к Марии: — Так вы, Мария, решили вступить в колхоз?

— С этим и пришла…

— Добре! А почему вы решили податься в колхоз?

— Як люди, так и мы…

— Не все люди еще вступили.

— Советская власть нас призывает, вот мы и надумали.

— А на милицию як вы с шкворнем кинулись, про что вы думали?

— Я не одна там була… По несознательности.

— А убивать призывали по несознательности?

Кровь схлынула с лица, известково-белым стало, концы черного платка мнет, тянет в разные стороны — не ответила Мария.

— Виноваты вы, Мария, перед людьми, перед Советской властью?

— Хто без гриха…

— Вы прямо скажите людям-труженикам, что на вас зараз смотрят и богато что знают про вас — то, про что и власть не знает, — виноваты вы?

— Может, и виновата…

— А як вы виноватые, то повернитесь до людей, вон в ту дверь пройдите, поклонитесь им и скажите: простите меня, добрые люди, за все черное зло, что я сотворила по темноте своей, и примите меня до гурту, бо колхоз для всех единый путь…

— Зла по умыслу не творила. А поклониться громаде — поклонюсь… Не вам, дядько, а людям.

Мария шагнула через порог в залик, где в вольных запорожских позах, кто на зерне, а кто подстелив брезент, телогрейки, отдыхали колхозники. Остановилась в монашески строгом платке своем, глаза как на иконе, высокая, гибкая. Легко наклонилась и сказала глухо:

— Примите!..

В ответ зашумели:

— Принять!

— Отказать!

— Срок ей дать!

— Не принимать бандюгу!

Алеша и себе несмело крикнул:

— Принять!

Странное ликование переживалось им. Угадывал он какой-то тайный и важный смысл в этом прилюдном посрамлении гордой и злой Марии. Не угрозы, не страх привели ее сюда, к людям, в колхоз. Сама, по своей воле пришла. Поклонилась колхозному люду, попросила: «Примите».

Значит, поняла, что нет другого пути! Вот в чем дело.

Так заканчивался первый колхозный год. Но впереди лежала дальняя дорога, было на ней всякое, и самый прозорливый не мог угадать, что ожидает его на этой дороге в ближайшее время.

ПРЕОДОЛЕНИЯ

Купание коней было в большую радость. Но чтобы доверили тебе конюхи лошадей — за это надо было бороться, это надо было заслужить.

Соревнование шло не за какую-нибудь вислоухую чалую лошадь. Гордостью было прокатиться на колхозных жеребцах. Их называли «производители». Работой не занимали. Когда-никогда заложат председателю в тачанку, да и то так, для пробежки. Овес — им, лучшее сено — им. Шерстка на них играет, гладенькая, волосок к волоску, блестит, будто маслом смазанная. А чего им? Скребницами, щетками отчищали, отмывали в реке, гладкие, сытые. Из конюшни такого выведешь — сразу голову кверху, к солнцу, ощерится, заржет, почуяв свободу, глазом косит на тебя, не идет, пританцовывает. Уздечку на него с шорами, по бокам удила, возле самого рта бляхи для красоты.

Взберешься на него, поводья внатяжку, он под тобой весь ходит, вздрагивает от нетерпения. Вскачь срывался безо всякого понукания. Только надо, чтобы конюхи не видели. Рысью можно, а вскачь не разрешали.

Ты на Гнедом, и ты — князь. Жених, которому доступны все невесты мира.

Но заполучить Гнедого или Вороного порой бывало не легче, чем иному добраться до княжеской должности.