Судьба артиллерийского разведчика. Дивизия прорыва. От Белоруссии до Эльбы

Нам объяснили, что мы попали в 1314 ЛАП (легкоартиллерийский полк), входящий в 21 ЛАБр (легкоартиллерийскую бригаду) 6-й артиллерийской дивизии прорыва РГК (резерва Главного командования), которая была образована недавно, в конце весны. Ранее 1314 ЛАП, оснащенный 76-миллиметровыми пушками, короткое время был отдельным противотанковым полком, но вскоре его влили во вновь образованную дивизию. Полк, как и вся дивизия, участвовал в Орловско-Курской битве, понес большие потери, сейчас на отдыхе и пополнении людьми и техникой. Фронт отодвинулся на запад, в Белоруссию, далеко от этих мест, но, как только наметится очередное крупное наступление, нас перебросят на передовые рубежи. Вообще, полк (и вся дивизия) участвует, как правило, только в крупных наступлениях или отражении крупных атак противника.

Затем всех переписали, заполнили наши красноармейские книжки и стали распределять по подразделениям. Узнав, что я десятиклассник, командир обрадовался и предложил мне стать писарем полка. В полку было мало достаточно грамотных, каковыми считались окончившие 7 и более классов, так как они, почти поголовно, попадали в военные училища. Писарь считался «элитной» должностью, все время при штабе, а значит, не очень опасно, нет строевых и прочих занятий, более «вольная» жизнь, все время при начальстве и в курсе всех событий. Но должность писаря мне претила, чем-то она казалась унизительной, совсем не престижной и даже презираемой солдатами, что впоследствии подтвердилось. Писарь в действующей армии? Чтобы на тебя с усмешкой косились солдаты здесь, а после войны, если жив останусь, и гражданские! Нет, ни за что! Как отказаться и не навредить себе? Такие мысли проносились в голове, а командир, расписав выгоды этой должности, спросил:

— Ну как, согласен?

— У меня плохой почерк, — нашелся я.

— Давай посмотрим. — Он достал и положил передо мной кусок бумаги, ручку с пером № 86 и подвинул чернильницу.

— Вот что получается, лучше не могу, — сказал я, накарябав, с виду старательно, несколько фраз этим пером, которое я не любил в школе из-за того, что с ним у меня получался совсем плохой почерк.

— Да, совсем неважно, жаль, — сказал начальник как-то расстроенно. — Иди вычислителем во взвод управления к Носову, — и он подозвал белобрысого невысокого сержанта.

Носов отвел меня в землянку на троих, где отдыхал третий вычислитель, Нефедов. Землянка представляла собой ямку, примерно 3×2 м, вырытую в крутом откосе берега речки Цон. Сверху она была наспех, кое-как накрыта одним рядом довольно мелких стволов, на которых был настелен слой соломы и насыпана земля. Вход, как и у всех, прикрыт плащ-палаткой. (Спустя 30 лет, во время орловской встречи однополчан, я нашел и даже сфотографировался в этой ямке.) Рядом весь откос был усеян подобными землянками полка. Наша троица составляла отделение вычислителей, наряду с более многочисленными отделениями разведчиков, связистов и радистов взвода управления полка. Носов и Нефедов расспросили меня о моей жизни, рассказали о себе и порядках в полку, о непосредственных начальниках, кому и как подчиняться. Сразу установились нормальные дружеские отношения без дистанцирования командира от подчиненных, хотя в дальнейшем близких отношений не получилось. Это вещь тонкая, требует совпадения взглядов на жизнь и еще чего-то неуловимого, что сближает людей. Носов еще на гражданке был топографом и много ездил по стране, занимаясь топографической съемкой. Слушать его было интересно. Нефедов казался мне неинтересным, окончил 7 классов, работал, помнится, не то в колхозе, не то на мелкой фабрике. Работал, пока не взяли в армию. Взгляды его крутились вокруг жратвы и баб.

Дальше пошли обычные армейские будни воинской части, расположившейся на отдых, чем дальше, тем больше похожие на жизнь в запасном полку. Занятия по специальности, чередующиеся с караульной службой и нарядами на кухню, каждодневная проверка на «вшивость» после утренней физзарядки, регулярные политзанятия и немного (совсем немного!) строевой подготовки, чтобы не забывали. В свободное время, обычно после обеда или вечером, отлучаться далее 100–150 метров категорически запрещалось.