Судьба драконов в послевоенной галактике

Или мне казалось, что справился?.. Или я свыкся с ним и жил, отвыкая только на время отлучек на другие планеты? Я так же свыкся и с отсутствием неба над головой, и когда здесь, на этой планете, мне снится открытое небо, я кричу от страха. Мне страшно, и я просыпаюсь.

– Степа, – спросил я, – где мама?

Степа осторожно сложил зеленые кожистые крылья, повернул ко мне узкую крокодилью морду с невыразимо печальными человечьими глазами…

– Папа, – сказал он. – папа вернулся…

У меня перехватило горло от нежности. Я подошел и положил руку на Степину голову.

– Сын, – спросил я, – тебя что, кто-то обидел?

– Нет… – Степан постарался улыбнуться и, увидев, что мне неприятна его улыбка (то был оскал хищной рептилии, когда остается одно: скинуть огнемет – и бить, бить), посерьезнел, – меня никто не обидал. Я просто очень ждал тебя, папа. Очень, очень.

– Ну и прекрасно, – я уселся на стул напротив Степана, – бабушка приезжала?

Степан кивнул.

(Его шея… дряблая, во вздувшихся жабьих пупырышках, его рот… рот, безгубый и хищный, хищный только на вид. Степан ел только траву.)

– Ты был с бабушкой в лаборатории?

– Да… Мне не понравилось. Мы поговорили. Я скорее всего пойду в Контору в переводчики… У меня – способности к языкам.

И он улыбнулся. Улыбнулся, уже не опасаясь, что мне это будет неприятно. Он знал: я уже взял себя в руки.

Я увидел ряд его плоских зубов, которыми он перетирал пищу, и вспомнил, как однажды закричал на него, еще не умевшего говорить, распищавшегося, раскапризничавшегося.

Не сдерживаясь, я орал тогда: "Урод! Уррод! Дракон! Чтоб ты сдох! Гад, гадина!" И он… вдруг перестал плакать и посмотрел на меня человечьими, понимаете ли вы, чело-вечными глазами.

Я тогда ушел на кухню, уселся на стул.

Потом пришла Кэт. Она спросила что-то, я не ответил.

Тогда она сказала:

– Это – твой сын.

Вот все это я вспомнил сейчас и подумал: "А он-то помнит?"

– С Конторой, – сказал я, – сложности. Небольшие, но сложности. В лаборатории все-таки бабушка…

– Но я сдам экзамен, – убежденно сказал Степан.

– Конечно, – кивнул я, – но не в одном экзамене дело…

– Понятно, – Степан перестал улыбаться, поднялся и прошел в другую комнату.

(Нам с Кэт выделили большую жилплощадь после рождения Степана.)

Я крикнул ему вслед:

– Но ты не волнуйся, сделаем…

– Я и не волнуюсь, – отозвался Степан.

Я встал. Прошелся по комнате…

(Дзинь, дзинь… Мы с Куродо неплохо поработали – Куродо завалился спать Дзииинь. Возились с огнедлаками, и вот как они лопались… Дзиин, дзиинь… Слегка увлеклись и чуть сами не подзалетели, чуть сами не сделали – дзинь, дзинь, дзиинь… А какое там небо было… Алое… багровое… Лучше потолок, чем багровое небо… Дзинь, дзинь… Будто живешь в середине костра. И этот костер весь мир… Дзинь.)

Вошла Кэт. Мы поцеловались.

– Здравствуй… рыцарь, – сказала она на своем наречии.

– Здравствуй, принцесса, – ответил я.

Она, когда говорила так, то становилась похожа на Мэлори, печальную, грустную Мэлори.

Но Мэлори редко была печальной.

И Кэт редко так говорила.

Кэт уселась, положила ногу на ногу, сцепила руки замком на колене.

– Ты что, сегодня дежурная? – спросил я.

– Да, прибирала на кухне.

– Это черт знает что, – возмутился я, – муж нивесть где, а жену…

– Да понимаешь, какое дело, – протянула Кэт, – здесь скандалец небольшой вышел.

– Какой скандалец?

Степан вышел из комнаты и сказал:

– Я покусал Георгия Алоисовича.

Я повернулся к нему.

– Что у вас произошло?

– Ничего не произошло…

– Не ври мне…

– Я не вру. Просто мне не понравился Георгий Алоисович – и я его покусал.

– Он бы мог убить тебя, – сказала жена.

– Раз не убил, – ответил Степан, – значит, не мог…

– Прости, сын, – спросил я, – но дело слишком серьезно… Как же ты поступишь работать в Контору? А если тебе там тоже кто-то не понравится?

Кэт покачала ногой:

– Георгий дела поднимать не будет… Я говорила. И Глафира…в общем… была… ну, не собиралась, словом, меня назначать дежурной; я сама попросилась…

– Я тебя понимаю…

Степан зелеными когтистыми лапами отколупывал краску на дверной притолоке, и этот вполне человеческий, подростковый жест взорвал меня, почти взорвал.

Я уже открыл рот, чтобы гаркнуть, но потушил крик, сдержался, взрыв не вырвался наружу, остался во мне, всосался в кровь.

– Степан, – сказал я спокойно, – что бы ни было, что бы ни случалось – тебе надо научиться сдержанности. Ты должен помнить, что ты не один, ты связан тысячью нитями, – я обвел в воздухе круг, – с другими, прочими – со мной, с мамой, с бабушкой. Каждый твой поступок, уж извини, – это и наш поступок. Мы за него тоже ответственны… Ты ведь прекрасно понимаешь, почему Георгий Алоисович сдержался? Понимаешь?

Степан опустил голову.

– Ну, разумеется, – я усмехнулся, – для чего ему иметь неприятный… гм, гм – разговор… со мной. А теперь получилось так, что мне предстоит неприятный разговор с Георгием Алоисовичем. Я надеюсь, ты уже извинился перед ним?

Крокодилья морда Степана замоталась из стороны в сторону, и я снова прикусил губу. Он был отвратителен. Он был не такой, как я.