Судьба — это мы

«Острой болью врезался в память день смерти Ленина. Лютый мороз. Немая тишина… А два года спустя на мои плечи обрушилось новое большое горе. После неудачной операции в Казани умерла моя мать. Мне очень хотелось запомнить ее могилку, тот бедный холмик, в изголовье которого не было ни креста, ни памятника, ни красной звезды. Я сняла со своей шеи шерстяной шарфик и обвязала им теплый ствол березки, росшей поблизости, искренне веря, что по этой примете смогу безошибочно отыскать дорогую для меня могилу.

Так оборвалось мое детство…»{2}

Ей было десять лет, когда Мария Александровна Кожевникова, дальняя родственница, приютила девочку у себя, в Свердловске.

Так в ее жизнь вошел Урал.

Константин Рафаилович Кожевников, по рабочим дням — преподаватель физики на рабфаке, а в выходной и, конечно, летом в пору отпуска — заядлый охотник и путешественник, брал Людмилу с собой в плаванье по Чусовой, «учил стрелять, удить рыбу, понимать язык деревьев, птиц, звезд».

Кожевниковы, как умели, заботились о девочке, но она жила своим мирком, стремясь к самостоятельности, и, закончив школу, поступила учеником токаря на местный вагоностроительный завод.

Рабочая юность, с гордостью подчеркивала Людмила Татьяничева позднее, самая замечательная и романтическая пора в ее жизни. Она научила настойчивости и терпению.

Я училась детали
Точить на станке.
Стружки руку клевали,
Прикипали к щеке.
.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .
Вместо доброй удачи —
То поломка,
То брак.
Шла со смены я, пряча,
Свои слезы в кулак…

(«Мастерство», 1961)

[1]

В прозаических зарисовках «Встреча с юностью», «Красные бусы», «Царевна», хотя они и не являются в полной мере биографическими, поэтесса воссоздала другие эпизоды своей рабочей юности. Но чувствуется, что она еще не ощущала себя живущей в полную силу, не чувствовала, что ухватила свою судьбу под уздцы. Не случайно ни в стихах, ни в прозе ни слова о событии, которое для нынешней молодежи едва ли не главный рубеж юности, — о поступлении в институт.

«Юность моя, — скажет об этом периоде своей жизни поэтесса, — ничем не отличалась от юности многих моих сверстников — городских комсомольцев тридцатых годов: школа — завод — рабфак»{3}.

Ничем не отличалась… Разве могла смириться с этим ее душа?

На этой волне примчался и оказался неодолимым зов Магнитки.

Стройка не давала ей спать ночами. Грезилась в мечтах. Просилась в строки стихов, неловкие, неуклюжие, но горячие, отчаянные строки.

«Возможно, я смогла бы стать неплохим инженером, — скажет она впоследствии, — если бы иная страсть, иные стремления не заставили бросить на полпути учебу в Свердловском институте цветных металлов и уехать на знаменитую стройку у горы Магнитной»{4}.

Что было последним толчком перед решением девушки ехать на Магнитку? Она не оставила на этот счет свидетельств.

Но мне кажется, это была книжка стихов Бориса Ручьева, тоненький, в 72 странички, сборничек «Вторая Родина» (1933), изданный в Свердловске, — признание в любви Магнитке, Уралу, отчаянному рабочему братству.

В мае 1934 года Людмила Татьяничева была в Магнитогорске и стояла перед редактором городской газеты.

2. ЛИТБРИГАДА «БУКСИР»

Какой была Магнитка тех лет?

Стройка поражала размахом, мощью, энтузиазмом юности.

Магнитогорцы в невиданно короткие сроки возводят гигант металлургии, каких не знали не только молодая республика Советов, но и хваленая Европа. За стройкой пристально следит «железный нарком» Серго Орджоникидзе. Пламенные слова адресуют магнитогорцам, задувшим домну, равной которой не было в мире, Сергей Миронович Киров и вождь немецких коммунистов Эрнст Тельман… «Вашей борьбой, вашей железной настойчивостью вы доказали на деле, что нет таких крепостей, которых не могли бы взять большевики…» — эти слова Кирова перекочевывают в тетрадку сотрудника «Магнитогорского рабочего» — вчерашней студентки Людмилы Татьяничевой.