Судьба генерала Джона Турчина

Порой вода закрывала пароходные иллюминаторы. В перекосившейся каюте заметно темнело, — казалось, сам океан заглядывает сюда зелеными осьминожьими глазами. Затем волна опадала, по прояснившемуся стеклу круглых окошек сползали мыльные клочья пены, каюта выпрямлялась и начинала медленно валиться на другую сторону.

— О мадонна миа! О мамма миа! — стонала, бессильно перекатываясь на соседней койке, толстая раскосмаченная итальянка.

Боже мой, как плохо было Надин! Так плохо, так тошно, что для страха за свою жизнь — а вдруг потонем! — уже не оставалось места...

Но вот пришел наконец день — после месячного почти плаванья по беспредельным водам, — когда на закате солнца в дверь мужской каюты просунулась чья-то голова в бархатном картузе и радостно возвестила:

— Америка!

Все повалили в дверь.

Турчанинов зашел за женой, поднялся с ней на палубу. Осторожно обходя толстые канаты и цепи, пробрался на нос, где уже скопилась толпа пассажиров. Что-то намечалось над водой в далекой синеватой дымке: смутно белело, смутно пестрело, искрилось, вытягивалось по горизонту дальше и дальше... Океан был спокоен.

— Смотри, чайки! — обрадовалась Надин.

Белые птицы, которых давно не было видно, вновь вились над пароходом. Сопровождая судно, они косо и плавно, будто с горки, соскальзывали на длинных распростертых крыльях к пенистым волнам, а затем, быстро махая, борясь с ветром, опять поднимались на уровень мачт. Встречная рыбачья шхуна под белыми округлостями надувшихся парусов прошла вблизи, кренясь. То взлетала на вершину отлитого из зеленого стекла текучего холма, то спускалась с него, почти зарываясь бугшпритом в узорчатую пену. У штурвала стоял рулевой — красный колпак, в зубах трубочка. Лицо неправдоподобной глянцевитой черноты выглянуло из люка. Вылез негр с ведром в руке, выплеснул помои за борт, помахал пароходу голой по локоть черной рукой, сверкнул белейшими зубами и вновь скрылся в люке.

Не раз потом в минуты невзгод вспоминалось Ивану Васильевичу, с каким душевным подъемом, с какой радостной уверенностью в чем-то хорошем, что ждет впереди, стоял он на палубе океанского парохода, полуобняв жену, и жадно глядел на приближающийся чужедальний берег. И Надин тоже не сводила с него глаз. Тяготы и мученья долгого путешествия остались позади. Сомненья и тяжелые раздумья, минуты упадка сил душевных и физических — все теперь было забыто.

— Вот она, страна свободы! Добрались наконец! — сказал Иван Васильевич жене, просветлев.

Замедлив движенье, теперь пароход шел среди других, дымящих черным дымом, пароходов, больших и малых, что сновали вокруг во всех направлениях; шел среди летящих с волны на волну лодок с косым, белеющим издали парусом («Смотри, точно крыло чайки!» — сказала про такую лодку Надин); шел мимо длинных песчаных отмелей и зеленеющих островов с мелькающими меж деревьев домиками, — а город продолжал выплывать навстречу массами зданий и все глубже охватывал широкий залив подковой тесно застроенных берегов, где верфь громоздилась на верфь. Солнце село, на холодном желтом пламени угасающей зари резко темнели высокие дома в шесть-семь этажей, повсюду загорались огоньки, их становилось больше и больше, на воде задрожали желтые, зеленые, красные змейки отражений. Уже час шел пароход вдоль берегов, а перед столпившимися на палубе людьми без конца развертывались в темноте над заливом все новые и новые ряды окаймленных огнями улиц. Казалось, разлеглось исполинское глазастое чудовище с черным зубчатым хребтом, разлеглось и глядит на воду тысячами огненных глаз, а неясный гул и рокот, доносящийся сквозь гуденье пароходной машины, — словно тяжелое его дыханье.

— Неужели это все Нью-Йорк? — тихо спросила Надин и поежилась, — быть может, от ночной прохлады.

— Нью-Йорк, душа моя.

Турчанинов и сам пребывал сейчас в непривычном для него состоянии робости, подавленности и какой-то растерянности. Так вот как она выглядит, Америка!

Впрочем, не у него одного, — вероятно, у всех, кто смотрел, стоя у перил, на берег, было такое чувство.

— Да тут человек как песчинка! — сказал кто-то над ухом Ивана Васильевича по-французски.

На ночь пароход остановился посреди залива, забе́гали матросы, на носу, разворачиваясь, загремела якорная цепь. До утра на берег никого не спускали. Всю ночь почти не спали Турчаниновы, прислушиваясь к шагам над головой по палубе, к доносившимся со всех сторон — то ближе, то дальше — пароходным гудкам.

Утром, отбрасывая назад длинные серебристые усы, подошел резвый таможенный катерок, на палубу поднялись по трапу два чиновника. Они привезли с собой какую-то бумагу; каждый пассажир, ознакомившись с нею, должен был подписать. Иван Васильевич подмахнул, не слишком вникая в суть написанного. Пустая канцелярщина. Не все ли равно, под чем ставить свою подпись, если остаешься здесь навсегда?