Судьба и грехи России

    Но выйдем  из стен Академии на набережную. С Невы  тянет влажный морской ветер — почти всегда западный ветер. Не одни наводнения несет он петровской столице, но и  дух дальних странствий. Пройдитесь по последним линиямВасильевского острова или к устью Фонтанки, на Лоцманский островок, — и вы увидите просвет моря, отшвартовавший пароход, якоря и канаты, запах смолы и соли, —  сердце дрогнет, как птица в неволе. Потянет вдаль, на чудесныйЗапад, омытый Океаном, туда, где цветут сады Гесперид, где из лона волн возникают Острова Блаженных.  Иногда шепчет искушение, что там уже нет ни одной живой души, что только мертвые блаженны. Все равно, тянет  в страну призраков, «святых могил», неосуществленной  мечты о свободной человечности. Тоска целых материков — Евразии — по Океану скопилась здесь, истекая узким каналом Невы в туманный, фантастический Балт. Оттого на-

==53

встречу западным ветрам с моря дует вечный «западнический» ветер с суши. Петербург остается одним из легких великой страны, открытым западному ветру.

    Не сменил ли он здесь, на Кронштадской вахте, Великий Новгород? Мы  в школе затвердили: «Шлиссельбург — Орешек», но только в последние годы с поразительной ясностью вскрыли в городе Петра города Александра Невского, князя Новгородского.

    Революция, ударив всей тяжестью по Петербургу, разогнала все прошлое, наносное в нем, — и оказалось, к изумлению  многих, что есть и глубоко почвенное: есть и православный  Петроград,  столица Северной  Руси. Многие петербуржцы  впервые (в поисках картошки!) исколесили свои уезды, и что же они нашли там? На предполагаемом финском  болоте русский суглинок, сосновый бор, тысячелетние поселки-погосты, народ, сохранивший в трех часах езды  от столицы песни, поверья, богатую славянскую обрядность, чудесную резьбу своих изб, не уступающую вологодским... И среди этих изб Старая Ладога с варяжскими стенами, .с древнейшей росписью, память о новгородских крепостях — Ям, Копорье, Ивангород, — о шведских могилах  — следах вековой тяжбы племен. Ижорские деревни,  эстонские хутора среди славянского моря говорят о глухой,  но упорной этнографической борьбе, борьбе деревьев, сплетающихся   ветвями в глухом лесу, отвоевывая у чужих пород каждую пядь почвы, каждый луч света. Когда бежали  русские из опустелой столицы, вдруг заговорила было по-фински, по-эстонски петербургская улица. И стало жутко:  не возвращается ли Ингерманландия, с гибелью дела Петрова, на берега Невы? Но нет, русская стихия победила,  понажала  из ближних и дальних уездов, даже губерний,  возвращая жизнь и кровообращение в коченевшую Северную  Коммуну. В ту пору отмирали кровеносные сосуды по  всему телу России, и с особенной ясностью прощупывались  естественные, географические связи. Петербуржцы  чувствовали: Москва на краю света, Украина едва ли вообще  существует, но близки, ощутимы Ладога, Новгород,  Псков, Белозерск, Вологда. Пока мешочничал обыватель,  искусствоведы, этнографы исколесили всю северо-восточную  Русь, чьи говоры сливаются на питерских рынках, и  связи эти не заглохнут.

     В последние годы перед войной новгородские церковки  и часовни одна за другой начали возникать по окраинам  столицы   — памятник  новых художественных  вкусов и  древней народной религиозности. Интеллигенция почти не  различала народного православного Петербурга, с его чудотворными   иконами, живыми  угодниками, накаленной —   быть может, как нигде в России — атмосферой пламенной

==54

веры. Только скандалы хлыстов или братцев привлекали  внимание. Теперь остатки старой интеллигенции вросли в  этот народный церковный массив и внесли в него чистую  пламенность новых культурных катакомб.

      Есть верная молва, что в последние дни Оптиной пустыни один из ее старцев послал свое благословение Петрограду — «самому святому городу по всей России».    Богат и сложен Великий Новгород. Мы и сейчас не понимаем, как маг он совместить с буйным вечем молитвенный подвиг, с русской иконой ганзейский торг. Все противоречия, жившие  в нем, воскресли в старом  и новом  Петербурге... Васька Буслаев предсказал уже нигилизм, как  Садко, гусляр и купец, — вольнолюбивое, широкое творчество. Есть в наследстве Великого Новгорода завещанное Петербургу, чего не понять никому, кроме города Святого  Петра. Первое — завет Александра — не сдавать Невской  победы, оборонять отливонцев (ныне финнов) и шведов  невские берега. Второе — хранить святыни Русского Севера, самое чистое и высокое в прошлом России. Третье —  слушать голоса из-за моря, не теряя в виду ганзейских маяков. Запад, некогда спасший нас, потом едва не разложивший, должен войти своей справедливой долей в творчество национальной  культуры. Не может быть безболезненной встреча этих двух стихий, и в Петербурге, на водоразделе их, она ощущается особенно мучительно. Но без их слияния — в  вечной борьбе — не бывать русской культуре. И хотя вся страна призвана к этому подвигу, здесь, в Петербурге, слышна ее историческая задача, здесь остается если не мозг, то нервный узел России.

II