Читаем Судьба и грехи России полностью

    Новая Россия Блока сразу раскрывает свое женское лицо. Для всякого народа стихия родины, как стихия материнства, является в женском лике. Для Блока это, конечно, не могло быть иначе, хотя сыновнее чувство к России ему чуждо. Его отношение  к ней всегда эротично. Как образ любимой,  она не терпит в себе никаких мужских черт. В России  Блока нет места мужику,  нет места и трудовой страде, которая разрушает эротическое созерцание. Одно это проводит пропасть между Блоком  и народническими поэтами, у которых (Кольцова, Некрасова) он заимствует ритмы.  Это отличает его и от молодых крестьянских поэтов, воспитавшихся на нем.

     Разумеется, у Блока нет и следов аристократического презрения к народу как к трудящимся низам. Он всегда остро болея их страданиями. Но, как певец нищеты и горя, Блок знал лишь  петербургскую улицу, рабочих, швеек,проституток, — крестьянский мир остался ему чужд. Голос мужицкой Руси не доходил до его сознания. Он бродил по русским дорогам, глухой к этим звукам, слепой ко всему, кроме родной земли и женских лиц, сливающихся в одно лицо:

...лес да поле,

Да плат узорный до бровей...

    Женское лицо облекается в пейзаж и характеризуется культурно-этнографически («узорный плат»). Мы узнаем две стихии их трех, из которых слагался образ родины в цикле «Прекрасной Дамы». Скоро  с ним соединится и третья — стихия исторического рока, — получая преобладание в последних стихах Блока о России. Но и пейзаж, и культурная печать измени-

==115

лись. Вместо древнего искусства — живая этнография, вместо среднерусского пейзажа — пока — Северная Русь.

    Эта Северная Русь является поэту, естественно, не в летнем или  весеннем убранстве, а в слезах осенних дождей или погребенная в зимних  сугробах. Мы видели двоякое значение осени для Блока: вольный  разгул и распятие. Есть в осени и третий  смысл —  тоже  знакомый  нам: смысл болотного покоя и уничтожения. Когда стихает ветер и дождь, «осенний день высок и тих», и в сжатых полях, где стелется дым над овином, слышен плач улетающих журавлей.

И низких, нищих деревень

Не счесть, не смерить оком...

О нищая моя страна,

Что ты для сердца значишь?

    Нищета любимой  пронзает до боли обнищавшее сердца поэта и связывает их неразрывным кольцом, «перстнем-страданием». Только такой и только здесь Русь для него жена, а не любовница.  

    Это поле, да еще сжатое, — самая бесстрастная и самая строгая черта родного лица. Но во всех осенних освещениях — в пасмурный, тихий день, в разгуле ветров и в распятии осенней  смерти — ощущается  единство этого лица. Одна  и та же на разных путях страдания, родина остается чистой, нестрашной, Христовой. Но движение образа только началось. С Россией повторяется с роковой необходимостью то же, что было с Прекрасной Дамой. По мере того как поэт вглядывается в ее лицо, он открывает в нем иные, пугающие  его черты. Начинается дрожание, разложение лица на множество изменчивых ликов. С одной разницей. Это разложение России есть в то же время ее познание. Именно  здесь творчество Блока достигает такой объективности, которая делает его для нас равнозначным историческому открытию. Воскрешается из забвения, собирается по черточкам таинственное для нас, оживающее ныне в истории лицо России.

     Опасное исследование начинается с Русского Севера, с легкой перемены пейзажа.

Задобренные лесом кручи:

Когда-то там, на высоте,

Рубили деды сруб горючий

И пели о своем Христе.

    Историческая память — раскольничьи срубы — вдвигает образ пейзажа в даль веков. Прошлое живое и поныне. «Лесные капли» зарождающихся здесь ручьев

==116

Несут испуганной России

Весть о сжигающем Христе.

    Поэт вдруг увидел в древней Руси чуждый лик Христа — словно Спас Ярое Око глянул на него с новгородской иконы.

    Но не только грозный Христос  пугает его в северной Руси. Ему мерещатся в ней колдовские, языческие чары.

Лишь  мох сырой с обрыва виснет,

 Как ведьмы сбитая кудель.

   Но чары действуют. Образ спящей колдуньи с ресницами, опушенными  мхом, развертывается в целое видение, в дифирамбический гимн — «Русь»:

Ты  и во сне необычайна.

Твоей одежды не коснусь...

   Неверный, он сейчас же сбрасывает покровы, окутывающие тайну, и видит странную, «необычайную», но далекую от святости Русь.

С болотами и журавлями

И с мутным взором колдуна...

Где ведуны с ворожеями

Чаруют злаки на полях,

И ведьмы тешутся с чертями

В дорожных снеговых столбах.

    Мы  едва узнаем лицо Руси в этой недоброй колдунье. Всего замечательнее: Русь теряет здесь славянские черты, превращаясь в хоровод «разноликих народов».

    Мы, впрочем, еще не вышли из северных болот и дебрей. Только осень сменилась метельной зимой — недоброй магической стихией поэта, — и чужекровная Русь глянула на нас финскими   глазами. Историческое ясновидение вскрывает пласты огромной глубины. Поэт сам дает этнографическую разгадку своей Руси.

Не в богатом покоишься гробе,

Ты убогая финская Русь!

    Разглядев ее языческую, дославянскую природу, он уже не верит крестам ее церквей, когда-то возникшим для него из северных болот, не верит ее «синему, росному ладану».

Перейти на страницу:
Нет соединения с сервером, попробуйте зайти чуть позже