Судьба и грехи России

Февраль и октябрь — нельзя сказать, чтобы очень приятные месяцы русского года — надолго останутся для России политическими символами. Октябрь будет скоро праздновать двадцатую годовщину своей победы. Февраль уже отметил для себя, в молчании и скорби, двадцатилетие своих несбывшихся надежд. Но, странное дело, побежденный февраль не хочет умирать. И чем дальше идет время, чем более исчерпывает себя и духовно опустошает Октябрь-победитель, тем настойчивее встает вопрос о его преемнике. И Февраль, как легитимный претендент, как «король в изгнании», предъявляет свои права.

                В каком смысле можно  противопоставлять Февраль и Октябрь? Конечно, не в социологическом анализе русской революции. Исторически они оба входят в этот грандиозный процесс как его моменты. Для историка всегда останется Февраль-зачинатель и Октябрь-завершитель. Завершитель того распада государственной власти, который не в феврале, конечно, начался, но в нем дал свой первый взрыв: свалилась корона. Те же силы, которые вызвали взрыв Февраля, произвели и Октябрь. Самая глубокая и самая простая правда о 1917 годе состоит в том, что народные массы не пожелали продолжать непонятную и ненавистную войну. Лозунг «Долой войну!» все время был самым популярным,  самым массовым, хотя и долго заглушался другими на него наброшенными  благородными словами. Февральский  переворот был произведен петроградским гарнизоном; октябрьский — самовольно демобилизованной армией. Осенью, как и весной, массы дали увлечь себя вождям, с которыми, в сущности, они не имели ничего общего и которые пытались использовать энергию стихийного обвала для своей политической работы. Люди Октября в этом успели  потому, что в своем безграничном имморализме  открыли все шлюзы низким страстям. Фев-

==134                                                       Г. П. Федотов

  радисты говорили о жертвах, о долге, о родине и свободе;   октябристы — о прекращении войны, о грабежах, о классовой мести. Психологически борьба была неравная. Лишь   позднее Октябрь предъявил свой счет издержек: десятки   миллионов трупов и десятки лет нищеты.

                Смотря  на вещи объективно, двадцать лет спустя, видишь, что другого исхода не было; что при стихийности и   страшной силе обвала русской государственности Февраль   мог бы совладать с разрушением при одном условии: если   бы он во всем поступал, как Октябрь. Временное правительство — всякое правительство 1917 года — могло бы   удержаться, если бы заключило «похабный» мир и отдало   высшие классы, от офицерства до интеллигенции, в жертву   народной ярости. Вероятно, еще сейчас есть немало черных   душ — пореволюционных и контрреволюционных большевиков, — которые не могут простить Февралю того, что он   не пошел по этому пути. Но чем бы он тогда отличался от   Октября? Экономической программой? Неужели  стоило   идти на поражение и разгром России, на истребление интеллигенции и торжество Держиморды  во имя спасения  капитализма?

К чести России и ее интеллигенции, в ее среде не нашлось Растопчиных, бросающих Верещагина на растерзание толпе. Впрочем, такие растопчины-крыленки имелись  в изобилии, но русская интеллигенция извергла их из  своей среды.

                На вопрос, в чем основное различие между Февралем и  Октябрем, следует искать ответа не в анализе политических событий и творящих их классов, а в сознании возглавляющих их групп. Есть немало охотников стирать эти  различия и видеть в большевиках прямых и достойных за  вершителей дела русской интеллигенции. Что они выросли  из одного с ней ствола — от Радищева или, скажем, от Гер цена, — это бесспорно. Но уже рано, с 60-х годов, две линии русской революции разошлись достаточно далеко. Нечаев был отвергнут поколением 60-х годов. Ленин был  одинок в породившей его социал-демократической среде.  Он ненавидел интеллигенцию более  страстной ненавистью, чем капитализм или самодержавие. Он должен был искать себе поддержки в людях полу культурных, даже полуграмотных: в Зиновьевых и Сталиных. Между ним и револю-

                            ФЕВРАЛЬ И ОКТЯБРЬ                                           

==135                                                            

ционной интеллигенцией проведена черта — не его максимализмом  (максимализмом нельзя было напугать русскую интеллигенцию), а его абсолютным имморализмом.