Судьба и грехи России

                Есть существенная разница между возвращенчеством старого времени и возвращенчеством последних лет. Когда-то в «союз» шли опустившиеся, потерявшие облик человеческий. Теперь, мы знаем, там есть люди, которые, по крайней мере, сами себя уважают. Возвращенчество приняло с некоторых пор как бы идейный характер. Слово «идейный» плохо выражает его сущность. Дело тут не в идеях, а в иной, конкретной реальности: эта реальность, конечно, родина, Россия. Идеи могут быть те или другие — коммунистические или националистические, но Россия останется — тот костер, на который летят бабочки

                Серьезность возвращенчества  как явления состоит в том, что небольшое, зарегистрированное ядро — сжегших свои корабли  — окружено  широким, расплывающимся пятном  сочувствующих,  вздыхающих, томящихся. Если бы,  то была лишь тоска по родине! Кто из нас ее не знает! Но  варварский монизм (или следует назвать его тоталитаризмом?)  наивной мысли торопится подсказать тождество: Россия = Советская Россия = большевицкая власть = Сталин.    Не  одни иностранцы ловятся на русскую музыку и пля-

==138                                                            Г. П. Федотов

  ску. Есть и среди нас люди, которые начинают с умиления   перед русской природой, русской молодежью в советских   фильмах и кончают —  панегириком Сталину. Таким людям не  мешают     даже    казни.  Во-первых, сейчас   льется больше коммунистическая кровь. Многие испытывают при известиях о московских казнях низкое чувство   удовлетворения. Ведь и популярность Грозного в народной   традиции (даже научно-исторической!) связана не в малой   мере с качеством проливаемой им — боярской — крови.   Во-вторых, казни Сталина даже усиливают его политический престиж. Они представляют его бесспорное, — если не   единственное — достижение. Перебил стольких людей — и,   казалось бы, сильных людей — и до сих пор сам цел: значит, гений. Так рассуждает детская логика.

                Возвращенчество —болезнь       русского национального чувства. Главная слабость русского национализма — в   его органическом, каком-то животном или растительном  натурализме. Растение, вырванное из почвы, засыхает. Человек свободно движется по лицу земли. Но русский чело век все еще слишком похож на растение. Для него родина,  прежде всего — не мысль, и даже не слово, а звучание,  тембр голоса. Вне этой узкой природной среды трудно  жить. Другие народы — греки и римляне, британцы и немцы —  смело бросали родину, неся ее богов и культуру в  чужие страны. Но для нас и культура, и сама вера кажутся  нежизненными  без родного чернозема (и краснолесья). Это  большая слабость, как бы неразвитость мужественной человечности. Если прибавить к этому привычку к коленопреклоненной позе, то вот уже и почти готовая формула  «славянской души» и вместе с тем диагноз русского возвращенчества.

                Конечно, иначе приходится судить молодежь, почти де национализированную, о родине не тоскующую, но ищущую приложения  своих сил, талантов и дипломов. Здесь  все гораздо    проще.   Юноша  предпочитает быть рабом, но по своей специальности, чем безработным на свободе. Окружающая его европейская упадочная культура  привила ему изрядную дозу общественного имморализма,  или, вернее, у него никогда и не рождалось общественного сознания. Можно пожалеть его, но, во всяком случае, пора

ТЯГА В РОССИЮ                               

==139

перестать умиляться над ним. Не стоит искать жертвенности в простом, естественном эгоизме.

                Но все же еще раз: каким образом люди, едущие в Россию, старые и молодые, не боятся за свои головы? Жизнь в России так дешева и такая тонкая стенка отделяет благополучие устроенного существования от каторги или подвала ГПУ! Ну и это понять можно. Для молодежи здесь есть элемент риска, почти спортивного, может быть, даже повышающего   остроту чувства жизни. Так, вероятно, молодежь в России, с закаленными нервами, ходит весело на краю могилы. Для других, вырванных из почвы и засыхающих,  нет выбора: лучше смерть на родине, чем жизнь на чужбине. Здесь все так постыло, что хуже, кажется, быть не может. Тоже типично русская иллюзия — даже не иллюзия, а чувство: хоть гирше, да иныне. Но что можно сказать самоубийце, который находит, что за глоток русского воздуха, за один взгляд на московский переулок — не слишком  дорого заплатить и смертью?