Судьба и грехи России

  В XVI веке смена княжеского боярства худородным поместным  классом приняла  характер насильственной революции,  поколебавшей самые устои Московского царства. В XIX веке реформа была проведена так бережно, что дворянство  сперва и не заметило ее последствий. Дворянство сохранило  все командные  посты в новой организации и думало, что система управления не изменилась. В известном  смысле, конечно, бюрократия была “инобытием“ дворянства: новой, упорядоченной формой его службы. Но дух системы  изменился радикально: ее создатель, Сперанский, стоит на пороге новой, бюрократической России, глубоко отличной от России XVIII  века.

      Пусть Петр составил  табель  о рангах, — только Сперанскому  удалось положить табель о рангах в основу политической структуры России. XVIII век не знал бюрократии: плодил еще московских дьяков и подьячих, старое «крапивное  семя», строчителей кляузных бумаг, побирушек и «ябедников», сообщающих  провинциальному  административному быту XVIII века столь архаическойдопетровский стиль. Над этой армией старых  приказных, переодетых в новые мундиры, всюду царит вельможа, роскошный и своевольный барин, который на службу  склонен смотреть как на жалованную вотчину. XVIII век — век временщиков и фаворитов — налагает на провинциальную Россию причудливые черты позднего европейского феодализма. Перед нами словно последние дни княжеских сеньорий — дни  Фронды, феодальное лето святого Мартина, в канун политической  смерти французского дворянства. Мемуары александровского времени еще отражают этот быт. Пленные французы  12-го года всерьез принимали саратовскую вотчину князей Голицыных за вассальное княжество. Порода и связи — помимо талантов — почти исключительноопределяет служебную карьеру. Каждый вельможа поднимает за собой целый клан родственников, клиентов, прихлебателей. Карьеры создаются фантастически быстро, но столь же быстро иобрываются,  в peзультате катастрофы.

    Попович Сперанский положил  конец этому дворянскому раздолью. Он  действительно сумел всю Россию уловить, уложить в тончайшую сеть табели о рангах, дисциплинировал,  заставил работать новый правящий  класс. Служба уравнивала дворянина с разночинцем. Россия знала мужиков, умиравших членами Государственного Совета. Привилегии  дворянина сохранились и здесь. Его подъем по четырнадцати  классическим ступеням лестницы напоминал  иногда взлет балерины; разночинец вползал с упорством и медленностью улитки. Но не дворянин, а разночинец сообщал свой дух системе.

    Начиная  с николаевского времени, русская литература разрабатывает новую, неистощимую тему: судьба малень-

==137

кого чиновника, его подлостей, его добродетелей, его страданий. Явный  признак перерождения социальной ткани.   Дворянская  усадьба Тургенева, Григоровича, Гончарова,   социально бездейственная, «лишняя», хотя и утонченная, и   канцелярия, которая открывает свои двери не только для   жалких Акакиев Акакиевичей, но и для сильных, кипящих   рабочей энергией честолюбцев («Тысяча душ»).

     Сперанский  создал, как известно свою административную систему с наполеоновских образцов. Чтобы привести   ее в действие, чтобы впрячь в оглобли даровитую, но беспорядочнуюрусскую натуру, понадобились немцы, много   немцев. Недаром   два русских бюpoкpaтичecкиx царствования — Николая  1 и Александра II — были эпохой балтийского засилья. И все же нельзя отрицать, что эта система   получила некоторый национальный оттенок. Николаевский   чиновник, как и бессрочный николаевский солдат, в конце   концов умел вложить в эту чужую немецкую форму труда   и службы капельку сердца, теплоту русского патриотического чувства. Николаевская эпоха знала не одних взяточников и черствых карьеристов, но и неподкупных праведников,  честно  заработавших     свою  пряжку   за   тридцатипятилетнюю «бессрочную» службу. Те, кто знавал   в своей молодости старых служак николаевского времени,   поймут, что я хочу сказать. Два или три праведника спасают Гоморру. Спасали они и николаевскую Россию вплоть  до Севастополя. Не только спасали, но и окружили ее память легендой, живым,  творимым   мифом. Николай  1,  столь ненавистный— и справедливо ненавистный — русской интеллигенции,  был последним популярным русским  царем. О нем, как о Петре Великом, народное воображение  создало множество историй, анекдотов, часть которых отложилась у Лескова и которые жили в патриархальной России до порога XX века. Носителем этой живой легенды  был николаевский ветеран, старый служака, вложивший в  канцелярскую службу свой идеал служения.