Судьба и грехи России

рота революционной ситуации, и сделала возможной сравнительно легкое подавление революции.

     Инициатива  была в руках правительства. Оно имело  шанс. И какой шанс!

     Восьмилетие, протекшее между первой революцией и  войной, во многих отношениях останется навсегда самым  блестящим мгновением  в жизни старой России. Точно оправившаяся от тяжелой болезни страна торопилась жить,  чувствуя, как скупо сочтены ее оставшиеся годы. Промышленность переживала расцвет. Горячка строительства, охватившая все города, обещавшая подъем хозяйства, предлагавшая новый выход крестьянской энергии. Богатевшая Россия  развивала огромную духовную энергию. Именно в это время  для всех стал явен тот вклад в русскую культуру, который  вносило русское купечество. Университет, получивший автономию, в несколько лет создал поколение научных работников в небывалом масштабе. В эти годы университеты Московский  и Петербургский    не уступали лучшим   из  европейских. Помимо автономии и относительной свободы  печати, научная ревность молодежи поддерживалась общей  переоценкой интеллигентских ценностей. Вековое миросозерцание, основанное на позитивизме и политическом максимализме, рухнуло. Созревала жатва духа, возросшая из семян, брошенных в землю религиозными мыслителями XIX  века. Православная Церковь уже собирала вокруг себя передовые умы, воспитанные в школе символизма или марксизма. Пробуждался и рос горячий интерес к России, ее прошлому, ее искусству. Старые русские города уже делались  целью паломничества. В лице Струве и его школы — самой  значительной школы этого времени — впервые после смерти  Каткова возрождалась в России честная и талантливая консервативная мысль. Струве подавал руку Столыпину от имени значительной группы интеллигенции, Гучков — от имени  буржуазии. Как использовала монархия эти счастливые для  нее возможности?

    Император Николай II имел редкое счастье видеть у подножия своего трона двух исключительных, по русской мерке, государственных деятелей: Витте и Столыпина. Он ненавидел одного и предавал обоих. Они  были совершенно  разные, особенно в моральном отношении, люди. Но оба  указывали монархии ее пути. Один — к экономическому  возрождению страны через организацию сил промышленного класса, другой — к политическому возрождению России — в национально-конституционных  формах.  Николай  II хотел принизить   Витте  до уровня  ловкого  финансиста, а Столыпина — до министра полиции. Он лукавил с обоими и  окружал себя политическими гадами, публично лаская погромщиков и убийц. Он жил реакцион-

==170

ной романтикой, созвучной славянофильским  идеалам, растоптанным его отцом и дедом. Лет сорок-тридцать тому назад они имели действенную силу. Теперь это была вредная ветошь, нелепый маскарад, облекавший гвардейского полковника в одежды московского царя. В Царском Селе императрица строила Феодоровский городок для задуманного ею духовно-полицейского ордена рыцарей самодержавия (старая идея «опричнины»). В жизни рыцари оказывались наемными  охранниками или  бандитами. Во дворце жили в  сознании войны со своими мятежниками подданными и подменивали  политику полиции. Это выпячивание полиции  бередило уже зарубцевавшиеся  раны, срывало дело национального объединения. Беспричинно и бессмысленно разрушалась автономия университетских корпораций. Кассо и Шварц сумели вызывать из потухшего пепла слабые вспышки  студенческих забастовок. Но хуже всего былопроституирование народного представительства.

    Монархия не могла править с Думами, состоящими из социалистов и республиканцев. Это ясно. Но она так же не доверяла Думе октябристов и националистов. Она  вела в лице ее войну с консервативными силами страны — мелочную, нелепую, дискредитирующую и власть, и народное представительство. Народ приучался к мысли о бессилии и никчемности  Думы, интеллигенция — к аполитизму. Не стоило создавать Думы, не приобщая к власти ее вождей. Оставляя за ними лишь  право слова, правительство превращало Думу в «говорильню», в митинг, который, как митинг, имел тот огромный недостаток, что отражал настроения лишь  правого сектора страны. Столыпин не принял протянутой руки Струве и Гучкова — не потому, чтобы недооценивал значения гражданского мира. Но за ним стоял дворец, который парализовал его волю, дворец, который превратился в штаб гражданской войны.

    В довершение бедствия дворцовый мистицизм принял уродливые и опасные формы. Вся Россия— с ужасом   или захлебываясь от удовольствия — переживала годы pacпутиниады. Хлыст, через царскую семью, уже командовал над русской Церковью в ожидании того момента, когда война отдаст ему в руки государство. Подобранный Распутиным Синод, распутинские митрополиты, ссылка епископов — неслыханное поругание Церкви совершалось именем царя, который  мистически сознавал себя помазанником Божиим, который  всецело принимал сверхчеловеческую ответственность самодержавной власти. Для религиозного сознания  один этот грех обрекал на смерть династию. Для всей грамотной России это была ванна мерзости, в которую  она погружалась каждый день.