Судьба и грехи России

пронеслась бы и вошедшее в берега море оставило бы (за    вычетом помещиков) все те же классы в той же национальной России. Вчерашние бунтовщики оказались бы горячими патриотам, строителями великой России. Это путьреволюции  в Германии,  Италии, Турции. Почему  же в    России не нашлось места младотуркам и Кемалю-паше?    Неужели турецкая политическая культура оказалась выше    русской? Одна из причин этого столь невыгодного для нас    несходства заключалась в том обстоятельстве, что турки    учились у политически отсталой Франции, а мы у передовой, то есть у социалистической Германии. Но за этим    стоит другое. Французские учебники оказались подходящими для Турции, потому что они твердили зады революции    1793 года — буржуазной и национальной. Турция 1913-го    или 1918. года ближе к Франции 1793-го, чем современная    Россия к современной Германии. За легковесностью политического багажа турецких генералов скрывается большая    зоркость к условиям национальной жизни, большая чуткость, большая трезвость. Трезвые люди были и в России.    Но им не хватало турецкой смелости. Нужно представить    себе Скобелева, Драгомирова или Гучкова конспираторами,    организующими  дворцовый  переворот, поднимающими    военные восстания, чтобы почувствовать всю ирреальность    этого исхода. Ни в русской армии, ни в русской интеллигенции не было людей, соединяющих холодную голову, понимание национальных задач с беззаветной смелостью и    даже авантюризмом, необходимым для выполнения такого    плана. Гражданский маразм, деформация политической    психологии делали невозможным образование национальной революционной партии в России.

9. БЫЛА ЛИ РЕВОЛЮЦИЯ НЕОТВРАТИМОЙ?

   Ставить так вопрос — не значит ли заниматься пророчествами наизнанку: гаданием о том, что могло бы быть и чего не было? —  Самый  никчемный,  ибо ни на что не вдохновляющий   вид пророчеств. — Вопрос этот может иметь смысл лишь  как новая, оценочная и в то же время поверочная форма нашей  аподиктической схемы. Отчасти это вопрос о вине и ответственности, отчасти поправка к безнадежно черной картине, умышленно  односторонней, ибо предназначенной для объяснения гибели.

   И вот, на пороге последней катастрофы, мы останавливаемся, чтобы сказать: не все в русской политической жизни было гнило и обречено. Силы возрождения боролись все вре-

==166

мя с болезнетворным ядом. Судьба России до самого конца висела на острие — как судьба всякой живой личности.

    Начнем  издалека.

    Первый  признак государственного упадка в России мы усматривали в политической атонии дворянства. Заметное с конца XVIII века явление это связано—отчасти, по крайней мере, — с крушением его конституционных мечтаний. Даже если мечтания эти  не были  ни особенно сильными, ни особенно распространенными,  в интересах государства было привлечь дворянство как класс к строительству Империи: возложить на него бремя ответственности. Всенародное представительство в виде Земского Собора было невозможно с того момента, как все классы общества, кроме дворянства, остались за порогом новой культуры. Но дворянский сейм был  возможен. Он сохранился повсюду в Восточной Европе, и русские государственные деятели часто испытывали его соблазн. Эта аристократическая (шведская) идея жила и в век Екатерины  (граф Панин), и в век Александра I  (Мордвинов). Декабристы —  значительная часть их — усвоили демократические идеи якобинства, беспочвенные  в крепостной России. Но и  среди них, а еще более в кругах, сочувствующих им, в эпоху Пушкина были налицо и трезвые умы, и крупные политические таланты, чтобы, сомкнувшись вокруг трона, довести до конца роковое, но неизбежное дело европеизации России. Конечно, эта задача делала невозможным немедленное освобождение крестьян, которое неминуемо ввергло бы Россию в XVII  век. Единственный шанс русского конституционализма в начале XIX  века — это что крестьянство могло бы н е заметить       перемены, всецело заслоненное от государства лицом помещика. Новый  строй был бы принят им на веру, на слово царя. Постепенное приобщение к представительству других слоев — духовенства, интеллигенции, купечества — сообщало  бы земский характер Собору, открывало бы возможности  нормальной  демократизации, плоды которой со временем достались бы и освобожденному крестьянству. Конечно, в тот день, когда царь апеллирует к народу, от дворянства не останется ничего. В этом, в необходимости политического самоограничения  царя, и заключается практический утопизм  конституционного пути. Абсолютизм нигде и никогда себя не ограничивал, а в России не было силы, способной  ограничить его извне. Весь этот первый политический ренессанс — дворянский  — был задушен навсегда  тяжелой рукой Николая I.

   Реформы   Александра  II, надломив бюрократический  строй, но не перестроив государства на новых началах, оставили  хаос, разброд в умах, междоусобную борьбу во всех колесах правительственного механизма, уничтожая левой рукой то, что делала правая, царь вывел Россию из равновесия. С 60-х

==167