Судьба и книги Артема Веселого

Вскоре вся литературная Москва узнала этот адрес. Здесь жили известные в то время комсомольские поэты и писатели, сюда к ним захаживали Маяковский, Асеев, Багрицкий, Фадеев, Шолохов.

Трехэтажный угловой дом № 3 (по Покровке), № 7 (по Девяткину переулку), по архивным документам, значится как жилой с XVIII века. Дом имел одну необычную архитектурную деталь. Поскольку с 1891 года его владельцем был некто Куприянов, отставной капитан-лейтенант, член «Общества для содействия русскому торговому мореходству», то по его желанию, над третьим этажом была воздвигнута угловая башенка, напоминающая капитанскую рубку. С угла, будто в трюм, вела лестница в подвал, где был трактир.

Вход в дом, с небольшим балконом над ним, был с Покровки.

В отданной под общежитие «Молодой гвардии» части дома с конца XIX столетия и до 1923 года, по справочнику «Вся Москва», находились меблированные комнаты (по словам старожилов, «с девочками»).

Ближнюю к входной двери комнату на «первом» этаже занимал Артем, позже он получил смежную 11-метровую комнатушку. Соседом Артема был Виктор Светозаров. Самая большая угловая комната принадлежала поэту Ивану Доронину, остальные — Михаилу Голодному, Сергею Малахову, Сергею Маркову, Александру Ясному, Петру Незнамову.

«Весной 1923 года я заболела туберкулезом, — рассказывала мама, — Артем отвез меня на все лето в Крым, а сам уехал собирать материал для „России“. К осени здоровье мое поправилось, он заехал за мной, мы вернулись в Москву. К тому времени Артем перевез из Самары родителей и Васю [27].

Жили впятером в одной комнате. Когда родилась Гайра, некуда было приткнуть кроватку.

Конечно, обстановка для литературной работы была неподходящая, Артем жил в общежитии Брюсовского института на Домниковке, домой приходил повидаться, погулять с Гайрой на Чистых прудах.

С бабушкой и дедушкой мы ладили. Я работала на Электроламповом заводе и училась на рабфаке, они нянчились с Гайрой.

Когда у нас с Артемом произошел разрыв [мама кое-что нам рассказывала, но опускала подробности, мол, не каждое лыко в строку], я уехала с Покровки на Старокирочный, где мне от завода дали комнату. Бабушка уговорила меня оставить у них внучку.

Хотя мы разошлись и у Артема уже была другая семья, я все еще любила его, и мы долго не могли с ним порвать. Он бывал у меня на Старокирочном, иногда встречались на Покровке; с Гайрой и Васей провели часть лета в Геленджике…

Артем очень хотел сына, придумал ему имя — Ярмак. Но родилась Заяра.

Еще до ее рождения мы расстались, на этот раз окончательно, но дружеские отношения сохранились».

Из записок Гайры Веселой

Дом на Покровке цел и сейчас, а вот балкон, застекленная дверь которого служила окном меньшей комнаты, не сохранился. На этом балконе под присмотром дедушки я «гуляла», с него мы с Заярой смотрели первомайские демонстрации. Дедушка и бабушка переехали в Москву уже немолодыми и сохранили уклад жизни самарской слободки. Дедушка ходил в сатиновой косоворотке навыпуск, перепоясав ее узким ремешком. Зимой надевал полушубок и валенки с калошами. Бабушка носила длинные темные юбки, ситцевые кофты, которые сама и шила. Голову повязывала белым в горошек платочком, а когда шла в церковь к обедне, меняла его на красивый полушалок и надевала черную плюшевую «кобеднишную» жакетку.

Наш дом соседствовал с храмом Покрова Пресвятой Богородицы. Бабушка горько оплакивала его разрушение в 1930 году. (До сего дня на месте уникального памятника церковной архитектуры растет несколько чахлых деревьев).

В большой комнате с высоким потолком и двумя окнами, выходившими на Покровку, было две достопримечательности: голландская печка белого кафеля и большое, почти до потолка зеркало в черной деревянной раме. Оно висело над столом в простенке между окон и скрашивало непрезентабельность обстановки.

В углу комод, над ним перед небольшой темной иконой теплится лампадка. Сундук, платяной шкаф, две железные кровати, несколько табуреток и разномастных стульев — вот и вся мебель. На подоконниках — столетник и фикус.

Возле печки прислонены к стене ухваты, сковородник на длинной ручке и кочерга, рядом ведро для углей. На столе — всегда горячий медный самовар.

Бабушка с утра хлопотала у голландки, которую дедушка топил ежедневно (бабушка не признавала готовку на примусе в обшей кухне). Дрова покупали на дровяном складе, высокий дощатый забор которого примыкал к нашему дому со стороны Девяткина переулка.

Дедушка держал в сарае не только дрова, картошку и разный инструмент, но, как когда-то в Самаре, кур и поросенка.

Постоянно на знаменитые бабушкины щи — с мозговой костью и мучной подболткой, «кои (по словам отца) варить по-настоящему только на Волге и умеют», и особенные «самарские» пирожки с картошкой заходил кто-нибудь из соседей или гость отца; мне запомнился Алексей Крученых.

Дедушка и бабушка жили душа в душу.

Вот бабушка утром встает на молитву. «Господи, Боже мой…» — «Ну, не весь твой, чай, и мой маленько», — негромко, вроде бы про себя, говорит «безбожник» дедушка. Бабушка только укоризненно взглянет на него.