Судьба и книги Артема Веселого

В папке — типографские гранки будущего сборника. На каждом листе фиолетовый штамп: ПРОВЕРЕНО. На первой странице Артем отметил: «цензурные выкидки», далее следуют номера страниц. Всего красный карандаш цензора сделал более тридцати вычерков отдельных слов, фраз, и целых абзацев.

Некоторые из них «идеологические» (вычеркнутое выделено курсивом):

«В деревянном мыке мусолился Интернационал, неизбежный, как смерть, изо дня в день. И утром и вечером в счет молитвы.

Ефим […] пошел через площадь мимо похожей на виселицу арки, выстроенной к советским торжествам.

Красная казарма „Парижская коммуна“. Лоб в лоб с тюрьмой.

Под ним плясала шершавая и капризная, как комиссарская жена, кобыленка».

Публикуется впервые

СОЛДАТСКАЯ СКАЗКА

Солдатская сказка не была опубликована по соображениям этическим. Цензор (в данном случае редактор) отсекал не только «идеологически вредное», но и недостаточно, по его мнению, целомудренное.

В наше время, когда в литературе к месту и не к месту используется ненормативная лексика, солдатская сказка (явно не авторская, а фольклорная), которую Артем Веселый намеревался включить в одну из глав «России, кровью умытой», представляется не более, чем озорной. В те поры она воспринималась как похабная.

Впервые о ней (без единой цитаты) упоминается в тексте, вошедшем в сборник «Пирующая весна»:

Лобастый краснобай, свеся с верхней полки стриженую ступеньками голову, с захлебом рассказывал похабную сказку.

В отдельном издании «России, кровью умытой» Артем Веселый не называет сказку похабной. Здесь он приводит ее начало и реакцию слушателей:

Лобастый краснобай […], поблескивая озорными глазами, с захлебом рассказывал сказку про Распутина:

— Заходит Гришка к царице в блудуар, снимает плисовы штаны и давай дрова рубить…

Смеялись дружно, смеялись много, заливались смехом. Накопилось за три-то годика, а на позиции не до веселья — кто был, тот знает.

В архиве остался машинописный листок — продолжение сказки:

— Сколько раз ты можешь поставить?

— Десять разов, — отвечает царице Гришка и бороду оглаживает.

— А двадцать?

— Десять, сказать — не соврать.

— Двадцать?

— И десятком, матушка, сыта будешь… С десятку, моли бога, глаза не полопались бы.

— Я хочу ну хотя пятнадцать, — упорствует царица, — хочу силу твою испытать, желаю тебя до донышка спробовать.

— Силу мою пытать, — говорит Гришка, — только дьявола тешить… Силой меня господь не обидел.

Рядились они рядились, помирились на дюжине.

Распоясался наш Гришка, шелками вязаный поясок на серебряный гвоздь повесил и… да-а, хорошо.

Съездит раз — и на стенке углем чакрыжинку посадит для памяти. Выпьет на меду томленого квасу ковшик, наново съездит — и опять чакрыжинку.

Науглил он так десять значков, отвернулся к ведру с квасом, а царица-ненапора, не будь дурна, и сотри тайком один значок.

— Ну, еще два удара, што ль? — спрашиват Гришка.

— Три, касатик…

— Два…

— Три.

— Тьфу, вот оно у меня записано…

— Посчитай, голубок.

Стал он считать, насчитал девять.

— Десять было засечено, — говорит.

— Девять.

— Десяток, хорошо помню.

— Девять.

— А, язви те! Не дорога мне чакрыжина, дорога правда… А коли так… — Харкнул Гришка на стенку, и рукавом стер все отметины. — Давай начнем сначала.