Судьба и книги Артема Веселого

После Волги Белая показалась нам не слишком широкой. Однако вскоре мы полюбили ее быстрое течение, прозрачную воду, зеленые берега, радовали богатые уловы.

Плыли большей частью под парусом, иногда отец сажал нас вдвоем на корму и давал править кормовым веслом.

В безветрие садились с Фантой на весла: одна бралась за правое, другая — за левое.

В тетради несколько строк, написанных отцом:

Белая, июнь, 9-го.

Гайра, глядя на моторную лодку, мечтательно говорит: — И грести не надо.

Была жара, мы сидели на берегу под деревом.

Постепенно берега раздвигались, Белая стала шире, течение замедлилось.

Подплыли к Стерлитамаку. Отец обращал наше внимание на все изменения в поведении реки, хотел, чтобы мы вели путевой дневник, но, как и в прошлое путешествие, дальше двух-трех страниц дело не пошло…

Отец ушел в город. Вернулся мрачный.

В руке у него была свернутая в трубку газета. Прыгнув в лодку, сказал: «Тухачевского расстреляли».

Больше ничего не добавил, а мы не стали приставать с вопросами.

Перед выходом в Каму встали на долгий стан, отец охотился, жарил на углях костра куликов.

Кама встретила нас сильным попутным ветром. Отец любил иногда, когда лодка шла на большой скорости, лихо провести ее в каком-нибудь метре от бакена…

К этому времени я уже два раза перечитала «Гуляй Волгу». Как-то спросила, почему он написал «Кама — урывистая вода», почему не «порывистая». Отец ответил: «Это слово мне попалось у Даля. Урывистая вода, урывистый ветер…»

Вышли в Волгу. 10 июля проплыли Жигули.

Во время этого путешествия отец не останавливался возле больших пристаней, за едой ходили в деревни.

Самару миновали, даже не побывав на базаре.

Отец зачаливал лодку за попутную баржу или плоты, чтобы не выписывать, как это полагалось, у охраны пропуск на разрешение проплыть под мостом. Теперь понимаю: он опасался, что в случае его ареста мы останемся одни вдали от дома.

Но тогда я ни о чем не догадывалась, мы занимались своими обычными играми, с удовольствием ходили по мелководью с бреднем, на привалах строили шалаши, как «маленькие индейцы» Сетона-Томпсона.

5 августа у Каменного Яра перешли в Ахтубу — старое русло Волги.

20 августа проплыли Сероглазку.

До конца путешествия оставалась какая-нибудь неделя.

В Астрахани отец подарил лодку мужику, который помог донести вещи и посадил нас в вагон.

Когда проезжали по Саратовскому мосту, отец подвел нас к окну, и, не отрывая взгляда от Волги, негромко нараспев произнес:

Славы, денег, любви и вина
В жизни своей я хлебнул сполна…

Мы ехали в купе одни, когда проводник объявил, что скоро Москва, отец сел напротив нас на лавку и сказал: «Девчонки, что бы со мной ни случилось, не думайте обо мне плохо».

Из записок Заяры Веселой

В последний раз я, девятилетняя, видела отца в сентябре или октябре тридцать седьмого у нас на Кривоарбатском.

В тот день я вернулась из школы (мама была на работе, Гайра еще на занятиях) — следом пришел отец. Несколько раз молча прошелся по комнате, потом сел за стол, достал из кармана и положил перед собой тоненькую книжку в бумажной обложке. Я углядела, что она из собираемой мною серии «Книга за книгой», обрадовалась и потянулась за ней через стол, но отец прижал книжку ладонью.

— Сиди и слушай… «Янко-музыкант»[76], — начал он с печальной торжественностью.

Отец читал мне вслух, чего прежде никогда не делал: я самостоятельно читала с четырех лет. Слушала, смаргивая слёзы; заплакала, когда он дочитал последнюю строку: «Над Янко шумели березы…»

Вскоре отец ушел; тогда я не пожалела, что не побыл со мною подольше: мне не терпелось еще раз перечесть историю Янко…

После реабилитации отца мне довелось побеседовать с Константином Георгиевичем Паустовским. Он рассказал, что с Артемом они познакомились в феврале 1937 года в Ялте, потом несколько раз встречались в Москве.

В конце октября Артем пришел к Паустовскому, подарил «Россию, кровью умытую», сделав на ней надпись. «Смысл ее такой, — вспоминал Константин Георгиевич: — если встретимся через много лет, пусть можно будет сказать: „се человек“… Очень характерно для Артема…»

Артем был мрачен, сказал, что ждет ареста. Паустовский оставлял его у себя ночевать, Артем отказался…

Это была их последняя встреча.

Из письма Людмилы Борисевич Михаилу Пантюхову

10 октября 1956 г.