Судьба калмыка

Громадное сибирское село – Шалинское, своими деревянными избами и хозяйственными постройками словно покрывалом – шалью было накрыто множеством оврагов и бугров, спускающихся почти вплотную к болотистой речушке – Верх-Есауловке. Непонятно почему, но люди упорно строились в неудобьях, натаскивая землю на рытвины и промоины. Село словно скатывалось вниз от ровных нормальных земельных угодий, спеша застроить многокилометровый уклон, изрезанный оврагами и морщинами. Так и осталось загадкой, почему это село оказалось в стороне от известного московского кандального тракта и транссибирской железнодорожной магистрали, проходящих всего в десяти километрах от него. Село старинное, со времен Ермака, и не каждый знает, что из маленькой деревушки, а некоторых пор и станции – Камарчаги, есть хоть и трудная, но проезжая дорога в Саяны, проходившая прямо через центр села, через болотистую низину и речушку по длинному деревянному настилу, устроенному на сваях. Мост был важной артерией связи с далекими таежными селениями, куда убегала дорога. А таежный край – богатый край – деловой древесиной, зверьем – пушниной, различными рудами, не говоря уже о кедровом орехе, ягодах и грибах. В старину из этих мест хаживали через Саяны и в Монголию. Может быть и скрывало это село собой дорогу в манящие далекие страны. Кто его знает. При советской власти это село приобрело статус районного центра. До центральных дорог недалеко, удобно вывозить зерно, скот, древесину, взамен получать технику, необходимый для жизни провиант и материалы. А главное, по реке Мане, протекающей почти посередине района, плавь себе лес из самых глухих уголков тайги района, прямо в Красноярск. Удобно, прямо в центр края. Вот и назвали этот район Манским. По реке Мана.

В военные годы, как в гражданскую, так и в Отечественную, в Шалинском формировались полки для отправки на фронт. Пешим шагом десяток километров – и прямо в эшелоны. Затаскивалась сюда в мастерские покореженная техника с мест боев, приводилась в порядок, испытывалась и с новыми солдатскими расчетами уходила назад, в бой. Жизнь здесь бурлила, как в водовороте. Переполненные тыловые госпитали на справлялись с лечением солдат, особенно тяжелых. Куда их? А вот в такие места. Да и легко ранение, быстрей здесь лечились, вдали от грохота. Вроде как и дома побывали, да и попутно попадали во вновь сформированные части. Около госпиталя всегда было полно народу. Крутились вечерами девчата – молодость-то брала свое.Чуть подвыздоровев, солдатик еле-еле ковыляя, уже считал себя обязанным познакомиться и погулять с девчонкой. Сюда приезжали на лошадях, с бочками и забирали отходы из столовой для свиноферм из рядом лежащих деревень. Да и чего греха таить, много чего годного находили местные жители в пищевых отходах. Годы-то были голодные и граммы хлеба – 200 на иждивенца и 400 на работающего в сутки – были без приварка, как глоток воды в пустыне. Шла война. Была жесткая карточная система на продукты. Давалось столько, чтобы человек только был живой. Кто-то терял их, кто-то грабил. Кто мутнеющим взглядом смотрел как малолетние дети собирали со стола хлебные крошки ее дневного пайка. И на вопрос: – А ты ела, мама?

Отвечала: – Да, детки, ешьте, ешьте, завтра еще будет. А до завтра не доживала с голодухи. Все было. А кто-то жировал, и боясь показать свою сытую жизнь людям, скармливали хлеб и другие продукты собакам. Как же так получилось? Вот война идет два с половиной года, а крупы, сахар наглухо исчезли. А такая необходимость в хозяйстве, как иголки, нитки, пуговицы, гвозди и всякая мелочь , за что ни кинься, – будто и не производили их никогда. А у спекулянтов были. Втридорога. И лекарств – никаких. А как жить дальше? Мужиков почти в каждом дворе поубивало, или пропал без вести – ну, тут хоть какая-то надежда была, хоть и ненадежная. Поползли слухи, попал если в плен – враг народа. Останешься живой или нет – неизвестно. Многих расстреливали. Вот с такими невеселыми мыслями тянула за веревку санки с грузом молодая бабенка. В гору санки тянуть было тяжело и сзади палкой их подпирал ее старший сын девяти лет, молча сопел и хлюпал носом. Другой, семилетний, закутанный в большой платок с головы почти до колен, семенил рядом то с одной стороны, то с другой, и постоянно канючил:– Мамка, ись хочу, и ноги замерзли. Вон Тольку-то везешь, ему хорошо. Ты глухая че-ли, все молчишь? А нас зачем разбудила? – злился малыш. Мать наконец остановилась, подошла к санкам, отвернула в изголовье отдушину и увидев закуржавевший иней вокруг лица и на ресницах младшего четырехлетнего сына, укутанного в ряднину и привязанного к санкам, прошептала:

– Живой, Толичек?

– Больно мама!

– Терпи, терпи, скоро уж!

– Опять бинты отдирать? – скривился ребенок.

–Не мой родной, не! Не дам!

– Не давай мамочка! – задергался в плаче ребенок.

– Колик, Вовик! Мы не дадим срывать бинты?

– Толька, ты че! Мы не дадим тебя обидеть, – враз подскочили братья и нагнулись над ним.

– ПодЫхайте на няго, и ён успокоиться.

Братья шумно задышали в отдушину и меньший захихикал: