Судьба калмыка

Около калмыцкой избы, стоящей на косогоре и к тому же на бугре, снега не было уже давно. Калмычата бегали босиком, да и местные ребятишки, приходя сюда, сбрасывали свои рваные обутки и носились кругами вокруг избы. Здесь их никто не гонял, не ругал и вдоволь наигравшись они усаживались вокруг топившейся под навесом летней печки, грелись, жарили пластики картошки, слушали заунывные песни старух. А еще их угощали калмыцким чаем и изредка маханом. Но от угощения большинство пацанов отказывалось, их дома за это страшно ругали. Пользовались угощением или смельчаки или совсем голодные. Неожиданным гостем и постоянным дегустатором калмыцкой пищи оказался местный пацан Толька. Хотя толком было непонятно где он живет. То у одной тетки, то у другой, то надолго исчезнет. Говорят он был детдомовский. И если появлялся то обязательно с калмыченком Харой. Они появлялись обычно поздно вечером, когда под навесом уличной печки у калмыков собиралась уже наигравшаяся ребятня. Они незаметно подсаживались в кучу ребятишек и поймав взгляд на себе какой-нибудь старухи, Толька улыбался, махал рукой:

– Мендуть, (Здравствуйте, бабушка.) Ээж Алтана – Алтма!

– Э-э, Тулюк! Мендуть!

– Ямаран бээнет? (Как поживаете?)– важно спрашивал их Толька.

– Ханжанав сэн (Спасибо, хорошо.) – отвечали старухи, – Жомба ухэ? (Чай пить?)

– Мэн, мэн, (Да, да) – кивал он.

– Тулюк – хальмг? (Толька – калмык?) – смеялись старухи.

Выставив ладонь с растопыренными пальцами в их сторону он важно приподнимался и тыкал себя в грудь:

– Бичке! Тулюк – урус! (Не надо! Толька – русский!)

Вот тут и начинался хохот. Визжали калмычата и тряслись в смехе, слезясь, старухи. Калмычата прыгали и радостно кричали:

– Тулюк – хальмг – урус!

Русские пацаны удивленно таращили глаза. Они не понимали калмыцкой речи.

– Ну, ты Толян даешь!

А он, прихлебывая чай, небрежно отвечал:

– Они же учатся говорить по-русски, почему мы не можем на ихнем?

– Дак это ж, калмыцкий! – утверждали с каким-то значением пацаны.

– А хоть бы японский. Все люди разговаривают меж собой.

Пацанам крыть было нечем.

– А, этот Харка, че он все молчит? Кто он?

– Это мой детдомовский кореш, у него сердце больное. Когда их везли сюда в Сибирь, по дороге, у него умерли все родные, они с меньшим братом вдвоем остались. Потом они с чужими калмыками жили в райцентре, побирались. А потом его брата свиньи сожрали на ферме. Сам видел. Вот после того у него сердце заболело, и он стал всегда молчать. Невесело ему.

– Да ты че, Талян, как это свиньи сожрали?

– А так! Когда жрать нечего у свиней из корыт корм таскали. Ну, а свиньи сами голодные, разорвут кого хошь.

– А он тоже детдомовский?

– Да, вместе с ним там мы. Он-то русский плохо знает, а там блатата старшая, каждый подзатыльник хочет дать, да и чтоб прислуживал ему. Его-то каждый может обидеть. Вот я и согласился в детдоме вместе с ним, чтобы защищать его.

– Да брось ты, Толян, защитник нашелся! – насмешливо потянул долговязый Колька Кудрявцев.

– Слабо, говоришь? – вскочил и взъерошился Толька. И вдруг выхватив из-под штанины что-то блестящее, похожее на нож, согнулся, рас-топырил руки и дико заорал, – А ну, сучье, подходи по одному!

Пацанов от печки ветром сдуло. Первым, падая и спотыкаясь, кинулся прочь Колька. Остался один Харка, который радостно смеялся:

– Маладеса Тулик!

Старухи тоже застыв на мгновение от увиденного, крутили го-ловами и чмокали губами, приговаривая:

– Ех, Тулюк, мектэ! (Ах, Толик хитрый!)

Калмычата, убежавшие от страха в избу, осторожно выглядывали из сеней. Толька дружелюбно махнул им рукой:

– Нааран гхартн! (Проходите сюда!)

Калмычата не решались.

– Мэн, мэн! (Да, да!) – кивали им старухи.

Постепенно калмычата вернулись. А разбежавшиеся пацаны кричали из темноты:

– Мудак ты, Толян, поймаем, яйца вырежем! Калмычне продался! Маханом дохляцким провонял! Пойдешь домой – подкараулим, по зубам получишь.

– Ну, суки, берегись! – и Толька ринулся в темноту. Послышался дружный топот ног.

– Перепорю! – неслось из темноты.

Вскоре он вернулся. Старухи осуждающе глядели на него и покачивали головами, тыкая на нож у него в руке.

– Тулюк, болшго! (Толик, нельзя!)

А он, подойдя ближе к ним, стал снимать блестящую фольгу из конфетных бумажек, обнажив обыкновенную палочку, выструганную в форме ноже. Старухи задыхались в смехе, передавая друг другу палочку, калмычата тоже визжали.

Темнота молчала. Посидели немного у печки-костра. На ночь еще подмораживало. Калмычата, зевая, стали заходить в избу. Харка нерешительно топтался, потирая глаза.

– Алтма, Алтана, Болжана унтх Харка, Тулюк? (Алтма, Алтана, можно спать Харке, Толику?) Кибитка хальмг? (В избе калмыков?)

– Мэн, мэн, айда избам (Да, да, пошли в избу), – встали старухи, – Тулюк! Вошка-блошка, килоп хальмг кибитка! (Толик! Вошки-блошки, клопы в калмыцкой избе!)– и они демонстративно стали почесываться.

– Не первый раз! – отмахнулся Толька, – Пошли, – подталкивал он Харку в избу, – Переночуем, а там видно будет. Они-то вот меня к себе пускают на ночевку, а вот тебя мои тетки не пустят к себе. Вот такие дела у нас с тобой.