Судьба (книга третья)

— Когда это будет? — воскликнула Огульнязик. — Когда у верблюда шея выпрямится? Так ведь это только в одном случае бывает — когда верблюд подохнет! Я вот коротала время за чтением стихов Саади — отнял у меня книгу твой отец. Попросила бумаги, чтобы самой стихи писать — не дал бумаги. Дождусь ли я при таком положении обещанной тобою справедливости?

— Дождёшься! — уверенно сказал Черкез-ишан. — За всех невинных степи и горы слёзы проливают. Кто говорит правду, тех сегодня бросают в тюрьмы, либо безумными объявляют. Я Ораз-сердару ничего, кроме правды, не сказал, а он меня за решётку посадил, сказав: не имеешь права так говорить. Но теперь большевики борются за справедливость. Они люди сильные, своего добьются.

— Дай-то бог!

— Не сомневайся: даст! Но пока большевики до нас доберутся, надо и самим о себе немножко побеспокоиться. Это только дыня увеличивается лёжа, а человеку надо двигаться. Пойду сейчас к отцу и потребую, чтобы он немедленно освободил тебя.

— Не надо, Черкез, — возразила Огульнязик. — Спасибо тебе, но не ходи, не проси освободить. Если хочешь сделать доброе, то пусть пришлют мне книги Саади, Хайяма, Махтумкули, бумагу и карандаш. Этого мне будет вполне достаточно. Здесь не так уж плохо, как тебе кажется. Спокойно. Только скучно очень.

И всё же Черкез-ишан пошёл к отцу.

Он поздоровался с ним суше, чем обычно, сразу же настраивая себя на бескомпромиссный разговор. Также сухо ответил сыну и ишан Сеидахмед. Помолчали.

— Как здоровье, отец?

— По-прежнему.

И снова молчание.

Кашлянув, Черкез-ишан сказал:

— Вы посадили Огульнязик в помещение для сумасшедших?

— Если ты псих, там и место твоё! — сурово ответил старый ишан.

— Тогда вас туда в первую очередь надо посадить.

— Вон отсюда, нечестивец! — возвысил голос ишан Сеидахмед. — Не смей мне больше на глаза показываться!

— Не кричите, — хладнокровно заметил Черкез-ишан, — ваш крик меня нисколько не пугает. Назвать нечестивцем мусульманина — за это можно и по закону ответить.

— О боже, что творится в мире! — захныкал ишан Сеидахмед.

Но Черкез-ишан не дал ему разойтись.

— Послушайте меня, отец. Я скажу вам всё, что думаю, и уйду навсегда, не стану больше оскорблять ваши глаза своим видом. Так вот, во-первых, прекратите- всякое возглашение газавата — не вам быть судьёй в данном вопросе. Во-вторых, кончайте вашу нелепую дружбу с Бекмурад-баем — шакал волку не попутчик. И ещё скажу вам: не берите за свои молитвы подношений у стариков, сирот и вдов. Вы учите людей не грешить, а сами вырываете у них изо рта последний кусок.

— Это ли не смертный грех? Для кого вы собираете богатство? У вас один единственный ребёнок — это я. Но будь я проклят, если возьму теперь хоть копейку нажитого вами!

— Замолчи! — ишан Сеидахмед дрожащей рукой попытался закрыть рот сыну. — Не искушай аллаха проклятием на свою голову!

— Здесь, отец, аллах не при чём, — отмахнулся Черкез-ишан, — оставьте его в покое. Но учтите, что я вам сказал правду. Пусть у меня в горле застрянет первый же кусок от вашего добра!

— Да ведь для тебя же, для тебя наживал я и хозяйство это, и скот! — заплакал ишан Сеидахмед. — Кому я всё это оставлю?

— Было бы что оставлять, а желающие принять — найдутся. Сами подумайте, кому оставить. Вон тот яшули-азанчи тёлку вам последнюю привёл. Его детишки голодными сидят, а вы мясо кушаете в своё удовольствие. Грабежом на большой дороге заниматься — и то праведнее, чем так жить, как вы живёте!

— Не болтай глупостей! Дающий всегда даёт от чистого сердца. Сказано: рука дающего не оскудеет.

— Правильно. Рука берущего — тем более. Верните, отец, тёлку азанчи. И перечитайте ещё раз коран.

— Боже! Собственный сын сомневается, что я знаю коран!

— Не сомневаюсь, что знаете, однако напомнить кое-что не мешает. Сура десятая, стих сто третий: «Обязанностью для нас является спасать верующих». А вы губите их, а не спасаете. Сура одиннадцатая, аят сто пятнадцатый: «Не опирайтесь на тех, которые; несправедливы». Много справедливости вы видели в Бекмурад-бае и Эзиз-хане? Сура семнадцатая, стих двадцать восьмой: «И давай родственнику должное ему, и бедняку, и путнику…»

— Довольно, довольно! — замахал руками ишан Сеидахмед. — Ты всегда умел повернуть коран в свою сторону. Но там сказано и другое: «Для всякого предела — своё писание».

— Ладно, отец, — сказал Черкез-ишан, — не будем углубляться в богословские споры. Я вас прошу, отпустите Огульнязик. Она вполне здорова и ни в чём не виновата.

Опустившись на четвереньки, ишан Сеидахмед рявкнул:

— Не твоё дело!.. Вон с глаз моих, порочный мальчишка!

С брезгливым сожалением глядя на отца, Черкез-ишан встал.

— Я уйду, отец. Вернусь через несколько дней. Если к тому времени Огульнязик не будет на свободе, я сам её выпущу и увезу от вас в город. С вами, я вижу, нельзя разговаривать по-человечески!

— Гав, гав! — пролаял ишан Сеидахмед, стоя на четвереньках. — Гав, гав!.. Р-р-р-р!