Судьба (книга вторая)

— «Богопротивные чернила!..» Они для бедняков слаще мёда, слаще материнского молока! Всё можно грязным назвать, если не понимаешь! Грязное то, что приносит горе человеку, а эти сладкие чернила приносят радость!

Азанчи осторожно взял карандаш из руки Худайберды-ага, лизнул его. Наиболее любознательные тоже начали пробовать карандаш на язык, передавая его друг другу. Азанчи вдруг сморщился, плюнул зелёной слюной:

— Тьфу!.. Горечь хуже желчи!.. Тьфу!

Глядя на его позеленевшие губы, дайхане расхохотались. Те, которые пробовали карандаш на язык, тоже стали отплёвываться. Послышались шутки:

— Нашему мулле не надо теперь чернил?

— Суй калам в рот к азанчи — и пиши!

— У тех тоже рты чернильницами стали!

— Наймитесь к мулле чернильницами, эй, вы!

— Вот его возьмите, мулла, у пего во рту чернил больше!

Мулла рассердился. Неодобрительно глядя на Худайберды-ага, который мазал карандашом палец Эсена, сказал азанчи:

— Собирайте правоверных на молитву!.. А вы, которые лизали богопротивные чернила, нарушили святость омовения! Идите, отмойте свои рты от краски и заново совершите омовение!

Дайхане смеялись.

Худайберды-ага, вернувшись в дом Сергея, принёс на одиннадцать подписей больше, чем было фамилии в заявлении.

* * *

Ранним утром во дворе канцелярии Уездного комиссара, бывшего пристава Шубина, стали собираться люди. Здесь были и те, кто подал прошение, и просто пришедшие из чувства солидарности. Отворачиваясь от пыли, суматошными смерчами кружащейся по двору, они рассаживались возле стены дома.

— Нас уж кто-то опередил, — заметил один из дайхан, кивнув на коновязь, где нетерпеливо переступал и грыз удила тонконогий ахалтекинец.

— Раннему воробью — первый навоз, — невесело пошутил второй.

Третий, вытирая рукавом слезящиеся глаза, тяжело вздохнул:

— Эх-хе-хе, навоза всем хватает. С неба пылит, с земли пылит, — кругом пылит. Прогневался аллах на своих рабов.

— Хоть бы один аллах, а то и слуги его добавляют. Недавно сорвала буря мою кибитку. А сельский мулла, вместо того, чтобы утешить, собрал людей и говорит: «Аллах перстом на нечестивых указывает! Соседняя кибитка стоит, а кибитку Курбана ветер унёс. Это понимать надо! Мало благости и святости осталось. Не скупитесь, правоверные, делайте подношения, приносите жертвы — избавляйтесь от всего греховного!»

— Было бы что подносить!

— Самим в рот класть нечего!

— Нам — нечего, а мулла — находит!

— Мулла змею острижёт, из блохи жир вытопит!

— Верное слово говорите, люди! Вот я вам дальше расскажу… Когда моей жене передали слова муллы, плакать начала, причитает: «Погрешили мы перед богом! Отличил он нас от всех — свалил нашу кибитку!. Горе нам!..» Слушал я, слушал — терпенье лопнуло. Решил: пойду к родственникам погощу, пока она успокоится. Знал бы, ни за что не ушёл.

— Неужели не успокоилась?

— Успокоилась! Был у меня один хороший хивинский халат. Для праздников его берёг. Так она этот халат мулле пожертвовала — и успокоилась!

— Ай, да жена!

— Спасла вас, яшули, от гнева всевышнего!

— Больше ничего не пожертвовала?

— Больше ничего не было! Ругаю её, а она уставилась на меня глазами дурными, как у молодой козы, и твердит одно и то же: «Богу отдала!.. Не свалит он больше наш дом!» Ну, что ты с ней поделаешь! Не бог виноват, говорю ей, а верёвки гнилые, подпорки трухлявые у кибитки. Люди, говорю, к туйнукам мешки с зерном во время бури привязывают — им никакой ветер не страшен. А у нас — где эти мешки?.. Всё равно ничего не понимает!..

— У женщины весь ум волосами вырастает.

— Женщины тут не причём.

— Причём! Была бы умной, сохранила бы халат мужа!

— И умную курицу лиса ест!

— Да, люди, тяжёлые нынче времена! Я пять месяцев на четыре человеческих роста чёрную глину выкидывал. До того докидал, что в глазах черно стало. Либо сам глиной ложись, либо бросай работу. Пошёл к Бекмурад-баю: «Купи делянку!» Он и купил за пять батманов пшеницы. Съем я их, а дальше что?

— Дальше — всё равно глиной ляжешь!

— Вот таким, как Бекмурад-бай, муллы не говорят, что они делают богопротивное дело, смертный грех, забирать последнее добро бедняка!

— Подношениями от всех бед не отделаешься!

Подошёл Худайберды-ага. Часто моргая от пыльного ветра, сказал:

— Несу приставу прошение. Думаю, он говорить перед нами будет. Что бы он ни сказал, вы не расходитесь!

На крыльце канцелярии Худайберды-ага разминулся с вышедшим от пристава Бекмурад-баем. Оправляя тонкий, сарыкской работы чекмень, бай сделал вид, что не замечает старика. Прежде Худайберды-ага обязательно бы поздоровался сам, но сейчас он вызывающе задрал свою бородёнку и важно прошёл мимо, тоже не замечая Бекмурада. Тот гневно свёл брови, но смолчал и пошёл к коновязи. Жеребец тонко и зовуще заржал, раздувая чуткие ноздри и кося понимающим глазом.

— Ахов, Бекмурад-бай, скажите, откуда этот гнев аллаха? — обратился к баю старенький аксакал. — Сколько лет мы живём, а такой напасти не видели..

Подтягивая подпругу, Бекмурад-бай снисходительно бросил:

— Это ещё не самый большой гнев.