Судьба (книга вторая)

— Почему у бая может быть нутро полно огня и дыма? — не согласился один из дайхан. — Разве он, как мы, продал свою делянку? Разве его дети плачут от голода и просят: «Папа, дан хлеба»?

— Если хочешь знать, почему у него нутро такое, я скажу, — Худайберды-ага присел на корточки. — Раньше Бекмурад-бай плевал — его слюне упасть на землю не давали. А теперь он чувствует себя, как барс, логово которого обложили охотники. Потому и горит его нутро. Я не умею лучше объяснить, но вы приходите на плотину, в дом Сергея. Он всё расскажет — и про Бекмурада, и про белого царя, и про другое. Он всё знает!

На крыльцо вышел уездный комиссар Шубин в чёрной бурке и казачьей папахе. Высокий и стройный, чуть косолапя ногами кавалериста, он двинулся к дайханам, замолчавшим при его приближении. Это был уже не тот пристав, который кричал на людей в марыйском суде, когда разбиралось дело Узук. Нынче кричать не полагалось, и Шубин вежливо улыбался. Его жёлтая рубаха была одного цвета с выгоревшими бровями. Следом за ним шёл переводчик.

Шубин поздоровался, выслушал ответные приветствия и неторопливо заговорил. Он сказал, что прочитал прошение дайхан и много думал над ним. Год наступает тяжёлый: дождей нет, воды в Мургабе мало — будет недород. Каждый, кто может, отдаёт последнее, чтобы запастись пшеницей прошлогоднего урожая, поэтому с каждым базарным днём зерно становится всё дороже. Есть жалобы, что много пшеницы скупают баи и другие денежные люди? Но на то торговля — один продаёт, другой — покупает. Запретить этого нельзя, иначе вообще базара не будет.

Толмач переводил быстро и легко, так как Шубин уже не употреблял непонятных выражений вроде «башибузуки» «с панталыку», «турусы на колёсах», он говорил просто и доходчиво.

Многие дайхане, говорил он, не выдержали трудных работ на расчистке магистрального канала и разошлись по домам. Конечно, свои делянки они продавали не от каприза, а от нужды, и трудно придётся тем, кто останется без воды. Об этом можно было бы и не писать в прошении, это и так понятно. Дело заключается в другом.

Повернувшись спиной к ветру, пряча в ладонях огонёк спички, он прикурил, выпустил дым уголками рта.

Дайхане ждали.

— Вы сами продали свои делянки, — сказал Шубин. — По желанию продавали или без желания, но вас никто к этому не принуждал. Один продал, другой купил — всё по закону торговли было. Если бы купившие заставляли вас продавать, тогда совсем иной разговор. Но вы, как я знаю, сами просили купить. А теперь требуете делянки обратно. Я ещё ни разу не встречал туркмена, который нарушил бы старый обычай — потребовал бы вернуть то, что он сам продал! Вас первых вижу! Я удивлён и думаю, что вас толкает на бесчестные поступки человек, который сам не является туркменом, которому наплевать на вашу древнюю честь и на ваши священные обычаи. Он пытается сделать нечистыми ваши дела, он старых уважаемых мусульман хочет поссорить с молодыми и неопытными в жизни парнями. Не верьте, уважаемые, такому нехорошему человеку! Мы знаем, что туркмен скорее умрёт, чем нарушит своё слово!

Шубин помолчал, давая слушавшим возможность обдумать его слова. На ветру папироса сгорела быстро, он прикурил новую. Переводчик, поёживаясь, выжидающе смотрел на молчаливых дайхан. Худайберды-ага чувствовал, что настроение дайхан меняется, но ничего не мог сделать — не находил нужных слов для возражения, да и, если говорить честно, сам начал немножко сомневаться в справедливости требований землекопов.

Шубин заговорил снова о том, что человек в отличие от животного должен думать не только о себе, но и о своём соседе. Если бы богатые люди не купили брошенные делянки и не поставили на них наёмных землекопов, канал остался бы неочищенным. По такому каналу не пойдёт вода, сотни семей, которые пользуются водой канала, не смогут засеять свои участки. И они будут правы, если возьмут ушедших за воротник и скажут: «Вы оставили нас без воды! Из-за вас умирают наши дети!». Поэтому надо набраться мужества и остаться настоящими туркменами в надвигающейся беде.

— На вас будут пальцами показывать! — закончил Шубин. — Скажут: вот идёт пустой человек, его слово — как гнилой орех. Скажут: вместо того, чтобы благодарить тех, кто выручил в трудную минуту дайхан и купил делянки, они бессовестно хотят взять чужое. Вы продали свои делянки, а сейчас вы пришли продавать свою древнюю туркменскую честь. Я не куплю её! Я не могу, чтобы вы стали бесчестными! Не уподобляйтесь тому, кто от голода теряет и рассудок и веру, расходитесь по домам…

Смущённые дайхане, обмениваясь невесёлыми репликами, потянулись со двора. Худайберды-ага забежал вперёд:

— Люди, идёмте со мной!

— Куда идти?

— Все уже рассудили!

— Бедному, как говорят, и волк — враг, и блоха — враг!

— Лучше от голода умереть, чем от стыда!

— Ай, провались оно всё в ад!