Судьба моя сгорела между строк

Когда убивали моего брата Валю,
Было утро — лиловый солнцевосход.
Люди еще все спали,
И не дымил кольцами завод.

Он был так юн: ему было шестнадцать весен,
Когда появилась у ранки кровь,
Был смешной, — майно весел,
Солнцем весело смеялась бровь.

Теперь он спит в дальнем, весеннем замке
И не знает, что там, у его креста
Плачет злая Ананкэ,
В слезах его могилу крестя.

1923

* * *

Могилы, куда бы могли придти близкие и поклониться родному праху, у Вали не было. В стихотворении шестнадцатилетнего Арсения с православным крестом соседствует греческое божество неизбежности Ананке, оплакивающее смерть его брата. Это одно из ранних, несовершенных стихотворений Тарковского, сохранившееся только потому, что оно было подарено родителям и осталось в их архиве.

Пройдет много-много лет, и тяжело больной поэт, увидев в руках дочери какую-то газету, спросит: «Это о Вале пишут?» В его угасающем сознании оставалась память о далекой семейной трагедии и об обращении к свидетелям гибели брата в «Одесском набате» 1919 года.

От написанного двумя годами раньше, в 1921 году, стихотворения об Ахайе[10] остались две строки. Одна — «Петух троекратно пропел о паденье прекрасной Ахайи!» — в воспоминаниях Юлии Нейман[11], и вторая — в стихотворении Тарковского «Стихи из детской тетради». Сама тетрадь с ранними, «детскими», стихами была безжалостно уничтожена автором. «Писал я стихи такие чудовищные, что и теперь не могу вспомнить их без чувства мучительного стыда, хоть мне и жаль, что я сжег те стихи», — рассказывал Арсений Тарковский в автобиографической заметке 1945 года.

Случилось это в июне 1938 года. В архиве Марии Ивановны Тарковской-Вишняковой сохранилась записка, написанная на клочке обоев — другой бумаги под рукой у Арсения Александровича не оказалось: «Маруся! Я был и взял папку с моими детскими стихами, потому что мне захотелось их уничтожить».

«В 14 лет я верил, что стихи надо писать на античные темы и античными строфами: гекзаметром или хотя бы сапфической строфой. Мне казалось, в этом — чистота формы, ясность суждения»[12].

Стихи из детской тетради

…О, матерь Ахайя,

Пробудись, я твой лучник последний…

Из тетради 1921 года

Почему захотелось мне снова,
Как в далекие детские годы,
Ради шутки не тратить ни слова,
Сочинять величавые оды,

Штурмовать олимпийские кручи,
Нимф искать по лазурным пещерам
И гекзаметр без всяких созвучий
Предпочесть новомодным размерам?

Географию древнего мира
На четверку я помню, как в детстве,
И могла бы Алкеева лира
У меня оказаться в наследстве.

Надо мной не смеялись матросы.
Я читал им:
   «О, матерь Ахайя!»
Мне дарили они папиросы,
По какой-то Ахайе вздыхая.

За гекзаметр в холодном вокзале,
Где жила молодая свобода,
Мне военные люди давали
Черный хлеб двадцать первого года.

Значит, шел я по верной дороге,
По кремнистой дороге поэта,
И неправда, что Пан козлоногий
До меня еще сгинул со света.

Босиком, но в буденовском шлеме,
Бедный мальчик в священном дурмане,
Верен той же аттической теме,
Я блуждал без копейки в кармане.

Ямб затасканный, рифма плохая —
Только бредни, постылые бредни,
И достойней:
   «О, матерь Ахайя,
Пробудись, я твой лучник последний…»

1958

И в этом стихотворении Тарковский отдает дань любимому с детства поэту — «кремнистый путь» у Лермонтова, «кремнистая дорога поэта» у Тарковского.