Судьба моряка

Я любил свой квартал «Аш-Шарадык», построенный из жести и дерева руками чужеземцев и моряков. Он стоял на песке у моря в окружении чахлых деревьев. Квартал был одновременно и традиционным, и современным — словом, не имел своего лица. Зато он бросался в глаза своей вопиющей нищетой. Муниципальные власти забыли о его существовании, в нем не было ни воды, ни света, ни канализации. Отец говорил: «В нашем городе нет электричества, мы видим свет лишь в окнах поездов». Вода доставлялась издалека. Было несколько самодельных колодцев, но вода в них была соленая, непригодная для питья. Узкие проходы между лачугами были всегда завалены отбросами. Среди этого удивительного сплава бедности, нищеты и грязи зеленели небольшие сады. Здесь выращивали мяту, а также цветок львиный зев и герань. Розы были редкостью, а жасмин произрастал в заржавевших жестяных банках. Семьи ютились в тесных комнатушках, дома в большинстве своем состояли из одной комнаты с маленькой кухней. Те, кто имел две комнаты, как мы, считались зажиточными. Несмотря на тесноту и скученность, люди не прекращали производить на свет потомство, и население квартала быстро росло, о чем свидетельствовали стайки детей, игравших перед домами. В квартале свирепствовали болезни. Трахома и малярия косили людей, особенно летом, когда становилось больше комаров, гнездящихся в окрестных болотах.

Я любил свой квартал, несмотря на его неказистый вид. Здесь я начал познавать окружавший меня мир, здесь прошло мое раннее детство. По его песку я ползал, учился ходить. Море было нашим радушным соседом. Пройдешь два шага — и перед тобой огромный бассейн для плавания, открытый летом для всех, небесный дар для рыбаков. Оно выбрасывало нам бревна, и мы собирали их, готовясь к зиме. В жаркие, душные ночи берег был местом для прогулок. Люди устраивались на соломе, на сухом песке и любовались серебристой луной, льющей свой свет на морскую гладь, и море улыбалось нам. Фонарики рыбацких лодок казались странными световыми знаками, неподвижно нависшими над водным лугом. Море было спокойным, и только легкие волны набегали одна на другую и тихо бились о берег, шурша прибрежной галькой. По ночам мы плавали и резвились в море, не испытывая ни малейшего страха.

Я чувствовал себя на море так же легко и уверенно, как и на суше. Ведь мой отец отдал ему столько лет жизни, море стало его вторым домом. Да разве отец может утонуть? Неужели в случае опасности человек не может покинуть корабль и вплавь добраться до берега? Мы — дети моря, рыбы в человечьем обличье, существа, проводящие полжизни на суше и пол жизни в воде. Разве можем мы утонуть, если любой мальчишка способен продержаться на воде целый день, не говоря уже о мужчинах, которые почти всю свою жизнь проводят на палубе?

Кем может стать юноша, если его отец был моряком? Как можно родиться в портовом городе и не посвятить свою жизнь морю? Разве может быть у нас иная судьба? Разве не естественно наследовать профессию своего отца? Сын плотника становится плотником, сын парикмахера — парикмахером. А сын моряка — моряком. Такова традиция. Отчего же мать хотела, чтобы я стал исключением? И как бы к этому отнесся отец?

Смогу ли я поступить наперекор ему, если он не согласится? А в будущем, когда он, состарившись, не сможет работать, как горько ему будет, если я не продолжу его дело! В ту пору мои размышления о будущем, конечно, были довольно расплывчаты. Просто сейчас я пытаюсь нарисовать свой портрет в юности, передать ход мыслей подростка, отказавшегося подчиниться воле матери. Мать и без слов поняла, что этого не миновать, что по неотвратимой логике жизни ей суждено быть матерью моряка. Теперь море стало ей вдвойне ненавистно. Она видела в нем соперника, стремящегося украсть у нее сына. С этой ненавистью в душе бедняжка жила до последних дней своих.

Прошел год, и отец, отсидев свой срок, вернулся домой в радостном настроении. Окончилась первая мировая война, а с нею и турецкое господство в арабских странах.

— В Сирии, — сказал отец, — пришло к власти арабское правительство. День избавления, которого мы так долго ждали, наконец наступил. Уф, — вздохнул он, словно сбросил с себя тяжелую ношу. — Кончилась наша жизнь на чужбине… Пора возвращаться на родину.

— В Сирию?

— Да, конечно, в Сирию… в Искандерун… У меня там была неплохая работа… Вернутся арабы — владельцы судов, и мы найдем себе работу по душе.

— А квартал? Как же он?

— Сирийцы вернутся… Что, спрашивается, им здесь делать?

— А наш дом? Мы бросим его или продадим? А как там будет с жильем?

Отец сказал, поражаясь непонятливости матери:

— Ты меня удивляешь… Я говорю о родине, а ты толкуешь о какой-то развалюхе! Я тебе объясняю: наша родина стала независимой, турки уходят. Сирия теперь арабская страна, и в ней появилось свое правительство, правительство Фейсала. Неужели для тебя это ничего не значит?

— А кто такой Фейсал?

— Арабский король… Первый арабский король. Теперь у нас, как и у других народов, есть свой король, есть свое государство…