Судьба на плечах

Почему, почему… потому что – имя. Потому что Аид – ужасный [1]. Ужасным положено сидеть под землей.

Легкая усмешка безумной бабочкой порхает по лицу того, кто сейчас – напротив меня, и линия воспоминаний на песке подозрительно напоминает дальний путь колесницы.

– Ты ошибся с Аидом, старик, – произносят губы отражения. – Я не Аид-ужасный. Я – Аид-невидимка.

– Это становится опасным, – задумчиво сказал Гермес. В глазах у него не было привычной косинки.

Под моими пальцами глухо щелкали жемчужины – четыре, восемь, четыре… Неизвестно, заметила ли свита, что Владыка в последнее время повсюду таскает с собой жемчужное ожерелье.

Если и заметили – промолчали.

Мир пыхтел в лицо густо и умиротворенно, как объевшийся Эвклей. Тени на асфоделевых лугах стенали с чувством выполненного долга; в стихийских болотах чудовища устроили гулянье – снаружи полнолуние сейчас. У Дворца Судейств толклись несколько десятков недавно умерших; Гипнос – и тот что-то притих, так что единственным ангелом тревоги на привычном мне уступе выступал Гермес.

Вестник богов ронял фразы без особой живости. Скребся кадуцеем, щипал крылышки сандалий, под конец и вовсе отыскал валун, уселся и принялся наблюдать, как я перебираю черно-белую блестящую нить.

– Афина… сестра не слушает меня. Говорит: что они могут? Один красавчик и безмозглый лучник, второй…

– Промахос всегда недооценивала Жеребца.

Гермес округлил глаза, вытянул шею, привставая, и я поморщился.

Ощущение решающего шага, вехи, боя стало в последний год отчетливее и громче. «Слушай», – сказала Ананка, я и слушал, отсчитывая пропавшее в Бездне Вихрей время – четыре-восемь-четыре – и знал, что бой стоит на пороге, хотя никаких приготовлений к нему не было заметно, и мир был тих как никогда…

Посейдон со своими заговорами был некстати.

– Значит, он был у тебя, Владыка?! Предлагал…?!

– Нет.

Нет, он прислал вместо себя Аполлона, и мы с Мусагетом потолковали по душам – двое, которые знают толк в дверях.

– Значит, он наведается к тебе со дня на день. Ходят слухи, что ты все еще зол на отца – после…

Не бойся произносить это вслух, племянник, – после того, как я стал окончательно и бесповоротно рогат, а Персефона родила от Зевса.

Я-то думал, что успокоил сплетников историей с Сизифом, но память о моей мстительности оказалась более живучей, чем можно было представить.

– Мать опять выспрашивала меня, – обронила в последний раз Персефона, – таишь ли ты зло на Зевса. Из-за всего, что случилось. Я сказала, что тебя больше интересуют тени, чем то, с кем спит твоя жена. Представляешь, она, кажется, поверила.

Деметра никогда не могла похвастать, что знает меня слишком хорошо. Надеюсь, она донесла ответ жены до Громовержца.

– Слухам редко можно верить. Тебе следовало бы помнить это.

Жемчужины скатывались ласковыми дождевыми каплями по прочной нити, мягко стукались одна о другую – четыре… восемь…

– Я помню это. Так значит, твой ответ будет…

– Если ты думаешь, что я хочу увидеть Посейдона или Аполлона на троне Зевса – аэды зря воспевают твое хитроумие, племянник. Может, в моем мире от этого прибавится теней… Но не прибавится спокойствия.

– Спокойствия вообще нигде не прибавится, – пробормотал Гермес, ковыряя носком сандалии скалистый порожек под ногами. – А если уж посмотреть на то, как себя Посейдон сейчас ведет… это становится опасным.

Иногда мне кажется, что там, в Среднем Мире, взбесилась и понеслась невиданная колесница Судьбы, и под колеса ей бросается умирающая эпоха. А новая неспешно наползает позади: эпоха героев, смертных полукровок, кровь в венах которых перемешалась с ихором.

– Это началось после Персея. Нет, после смерти Медузы. Ты знаешь, что Посейдон любил ее?

Персей – первый из смертных, кому позволено было надеть мой шлем – начал это. Теперь вот герой прибил собственного дедушку, удалился в добровольное изгнание и живет себе, время от времени воюя с братцем-Дионисом, препятствуя торжествующему шествию того по Элладе; и вот уже копыта новой эпохи выстукивают другое имя – Беллерофонт…

– Любил. Любовью Владыки. Потому и взял силой.

Жеребец по-прежнему прост. Владыка? – Владыка. Значит, должна смириться. Подумаешь, овладел! А эта дурочка, понимаешь, каких-то трагедий себе напридумала, в чудовище превратилась, убивать начала, а потом ей и вовсе голову отрубили…

– Но ее смерть подстегнула его. И то, что убил ее сын Зевса…

Наверное, Посейдон посчитал это плевком в лицо от державного брата.

– Персей еще и истребил чудовище, которое Посейдон наслал на Эфиопию. Это подогрело гнев Пелагия[2]. Знаю, о чем ты думаешь, Владыка: в гневе он необуздан, а это не то, что нужно для хорошего заговора… Но у него вполне хватит ума обратиться к кому-то, кто умнее его.

– Например?