Судьба на плечах

Взгляд мог бы выдать меня, но Посейдон не заметил – пытался скрыть усмешку при упоминании подземного братца. Участь его… он… со своими мертвяками… а как же!

Посейдон не заметил – а статная дева в пеплосе, спорившая с крепким воякой, вздрогнула. Подалась слегка назад, будто в руке у нее было копье, но метнула не копье – взгляд.

Серый, знакомый, от которого не спасешься щитом, а не то что жалкой шкуркой смертного…

Настырно блеял барашек, которого я должен был зарезать над алтарем. Воззвав при этом к своему божественному отцу – чтобы помог в гонке.

Посейдон перед своим алтарем вовсю приносил жертву самому себе, и баран верещал не бараньим голосом, видя хищное лезвие над своим горлом.

Афина внизу, в толпе, негромко рассмеялась. Бросила стоящему рядом Аресу: «Да, я могу утроить ставки. И да, поставлю на дядюшку. Только… только не на того дядюшку…»

Арес засопел и надулся. Утешься, племянник, я тебе тут сейчас жертву принесу – примешь, а?

Барашек на алтаре Посейдона захлебнулся, кровь свилась в сладковатый дымок и унеслась в сторону моря – скучная, пустая…

Сотрясается земля – и мужи в богатых одеждах в один голос охают: «Знамение! Колебатель Земли отозвался!»

Приносить жертвы самому себе – глупое тщеславие. Ата бы сказала, что в этом нет изящества настоящей игры. Я слышу ее прямо сейчас, Посейдон, – перед тем, как мы поиграем с тобой по-крупному: она стоит где-то в толпе и морщит нос, глядя на твой алтарь.

Потом выразительно ухмыляется в сторону крыльца, где я вовсю призываю снизойти ко мне моего великого, грозного, неповторимого отца. Где я ступаю по тонкой нити, потому что из Тартара хищно следят за каждым словом, за движением руки, посыпающей ячменной мукой голову жертвы, за поднявшимся ножом…

«Мне, сынок?!»

«Обойдешься, скотина старая», – честно откликается басилевс Эномай, сжимая нож в обугленной ладони и напоследок разражаясь призывом к «Шлемоблещущему Эниалию».

Барашек под ножом молчалив, зато кровь брызжет гранатовой струей, пятнает пальцы, попадает на хитон. Колокольчиком над толпой проносится смешок – это довольная Ата, а может, Афина (потому что у Ареса перекосило челюсть, не ждал он от меня такого подарочка).

А из Тартара бурчат что-то о том, что я сволочь. Как будто раньше не знали.

Дым с моего алтаря сдувает по земле в толпу. Почти тут же посреди толпы яростно и звонко звучит вой пса – и опять: «Знамение! Шлемоблещущий услышал!»

Надеюсь, Аресу не пришлось выть самому.

Остальных я замечаю уже когда иду к своей колеснице.

Двое светловолосых лучников – томный братец, хищная сестрица. Широкоскулый, вымурзанный копотью кузнец хмурит сросшиеся брови, следит за точеной фигуркой в изукрашенном разноцветной вышивкой плаще.

– А Геры нету, – хихикнул Гермес, объявляясь за правым плечом. – Отец как раз к очередной любовнице подался, так она следит, наверное. Гестия в делах, как всегда, Дионис пьет… хотя при чем тут этот, он же пока не в Дюжине.

Дальновидное «пока» махнуло из его речи скользким хвостом, но я не обратил внимания. Делал вид, что оглаживаю и успокаиваю лошадей, прятал глаза, кожей чувствуя заинтересованные взгляды детей Латоны, брезгливый – Афродиты, сочувствующий – Гефеста…

– Ты их притащил?

– Точно. Подумал – так эффектнее. Что? Нет разве?!

– И Посейдону разболтал, что эти будут?

И спрашивать не надо. Вон, мнимый Гиппофой расточает улыбки в толпу. Похохатывает, подмигивает и кивает на невзрачного противника – мол, не знает, с кем связался, а? Мол, я сего сейчас, а?!

– Что? Не так что-то сделал?

Думал бы ты меньше, племянник – вот что. Если Посейдон, проигравший в состязании смертному – дик и непредсказуем, то можешь представить себе Посейдона, который проиграет смертному на глазах у полудюжины олимпийцев?!

– Спасибо.

Гермес-Миртил, который как раз с деловым видом сунулся проверить ось, гулко стукнулся о днище колесницы.

– За… за что?!

– Что Зевса сюда не позвал.

Еще эффектнее было бы.

– Так я звал, он не пошел, у него ж любовница, – нашелся с ответом племянник и отошел от колесницы подальше.

Солдаты, неизменно пахнущие навозом, как все в Писе, потеснили толпу: «Время уже… сторонись! Копытом возжелал, свиное рыло?!» Народ раздался в стороны привычно, освобождая выезд для колесниц. Обсуждали лошадей – все, даже женщины, как знатоки. Неудивительно – когда в тихом городе Писа чуть ли не из каждого двора – ржание, а уж лепешек по улицам…!

– У жениха бабки покрепче будут… Глянь, глянь – гарцует!

– Пыли даст по дороге – куда там!

– Да у нашего круп-то какой посмотри!

– У жены своей на круп посмотри! Главное – ноги!

– Шея!

– Хвост!!

– Да ты жениховские ноги-то видала, дура?!

Ни дать ни взять – кентавра судят. Видно, самодур-басилевс тут уже давно идет как единое целое с лошадьми.

Посейдон топтался возле своей колесницы, не вставая на нее – ждал, что противник подойдет, посмотрит в глаза – и можно будет припугнуть напоследок. В другой раз перевидимся, брат, мне нельзя себя выдавать, а потому невзрачный басилеишко не оборачивается и сипло бросает через узкое плечико:

– Время славословий истекло, богоравный герой. Нынче время скачек.