Судьба на плечах

И тут очухался мореход. Тот самый, жилистый, который все не мог дорезать ягненка. Не поднимаясь с земли, выдубленной штормами глоткой рявкнул привычное:

– Хвала Черногривому! Приди, защити нас, могучий!

А там дальше и товарищи взвыли на разные голоса, призывая Посейдона спасти их от гнева других богов. Под мощным взмахом лезвия умер ягненок на алтаре.

– Дед Морской, десять лучших баранов… после плаванья… тебе одному!

– Защити, поусердствуй! Обильные жертвы принесем…

– Кормилец! Избавь…

Кто-то даже невпопад заорал «Благоговейте!» – хотя жертвоприношение давным-давно началось.

Посейдон стоял молча. Багровый, как закат перед холодами. Слушал, как моряки приносят ему жертву, умоляя его защитить их… получается, что от него же. Я сулил гекатомбу или даже две – срывая голос на писк и изо всех сил благодаря за дарованную победу: «Кто, как не ты, о благоволящий к колесничим!» Остальные почему-то тоже начали поддакивать про победу: да-да, кто как не Посейдон, а уж если даровал, так защитит непременно…

Даровавший мне победу Посейдон, ощерившись, сплюнул на утоптанную землю возле своего алтаря. Вскочил на свою колесницу, стегнул измученных лошадей – и умчался в сторону моря.

Корабельники будто только и ждали – попадали возле алтаря опять. Как стояли, брякнулись, словно яда Гекаты отхлебнули.

Все, кроме одного.

Жилистый отложил жертвенный нож и небрежным жестом потянул из воздуха кадуцей.

– Хорошо я успел, – сказал с удовольствием. – Еще бы миг – и ты б ему вмазал, Владыка…

Редко дыша, я вытирал краем хламиса ихор из носа. Гелиос с его колесницей стремительно скрылся за бурей, идущей с моря, и можно было сбросить надоевший облик смертного… тьфу, кажется, даже плечи натерло.

– Не вмазал бы.

– А если б он тебе еще раз… с размаху?

Бил Жеребец здорово, по-божественному. Был бы я смертным – у меня б головы не осталось.

– Если бы да кабы…

Гермес все-таки ближе не подходил. Наверное, боялся, что я его тоже – с размаху. В конце концов, Владыки такого не прощают. Они отвечают сразу, или таят злобу, или отыгрываются на ком-то другом.

– Я уж думал – ты ему и в первый раз челюсть своротишь. До меня, знаешь ли, поздновато дошло: это ж Посейдон, он как только проиграет, такое со своим противником сделает! Ну, я на сандалии и сюда, собрал моряков, барашка захватили… а тут как раз вы.

Вестник воровато оглянулся – никого, так, десяток бесчувственных смертных – и принял настоящий облик. Стащил с головы шляпу с обтрепанными краями, подставляя под шквальный ветер рыжеватую макушку.

– Ну так… вроде, получилось? Слышишь, как он там буянит? Думаю, на месяц запьет, не меньше. А если я сейчас про его проигрыш еще остальным разболтаю…

– Хочешь, чтобы в веках осталось?

– А почему нет? Аполлон песни сложит… жаль, из смертных аэдов никто про такое петь не будет: себе дороже. Посейдон за такие песенки шкуру спустит.

Посейдон и за меньшее может спустить шкуру. Особенно теперь: волосы трепало ветром все сильнее, и невидимое отсюда море начинало заходиться в утробном, диком, зверином вое: «Проигрыш!!!»

Наверное, как раз сейчас Жеребец отшвырнул с пути жену, которая сунулась к нему с вечными жалобами, потом вцепился в первую попавшуюся амфору вина и опрокинул надо ртом, как простую чашу. Над далеким морем стоял гул ярости, ветер налетал разозленным петухом, больно клевался в щеки…

– Ух ты, разошелся! – умилился Гермес. – Ну, дальше дело мое.

– Молчать не забудь.

– Не забуду, конечно. То есть, навру с три короба, а жаль. Правда на этот раз интереснее.

– Не на этот раз. Всегда.

Только где ты этого хитрокрылого остановишь. Когда он ворует или распинается – он неумолимее Цербера.

– Эх, а я бы еще на лицо Зевса посмотрел… когда бы он узнал, как сильно тебе должен. Уф, задержался я. Посейдон вон уже три корабля потопил, Железнокрылый в шторме тени исторгает, и меня ждут.

И с радостным визгом рванул прямо в собравшуюся сожрать Коринф бурю. Подмигнул белыми крыльями талларий издали… пропал.

Небеса вопросительно сверкнули первой молнией – спросонья: что за буря внизу? Видимо, Громовержец вернулся от любовницы.

Эй, племянник! Ты хотел посмотреть в лицо Зевсу, если бы он узнал, как сильно должен мне после сегодняшнего? Можешь задрать голову и глянуть в небо – по нему как раз тучи свинцовыми шариками раскатились. Сталкиваются, искры высекают.

Он бы мне не простил.

Жертвенный огонь смыло хлынувшим дождем, алтарь украсился кровавыми разводами. Тела вокруг алтаря зашевелились, начали крепко ругаться на разных наречиях и сползаться поближе.

Потирая щеку, я подошел к своей колеснице. Взялся за вожжи.

После Гермес позаботится, чтобы в Пису торжественно вернулся сам Эномай, и чтобы он принес гекатомбу Посейдону, даровавшему ему свое благорасположение, и чтобы голову жениха Гиппофоя, который даже не участвовал в скачках, отрубили и повесили на дверь…

Внутри было неожиданно спокойно, будто вместе со шкуркой смертного сбросил с себя и груз забот. Щека чуть-чуть онемела, но быстро остывала под струями дождя. Дождь старательно облизывал губы, зацелованные Флегетоном – губы кривились в усмешке…