Судьба «Нищих сибаритов»

Здесь мне пофартило: поскольку в формуляре я именовался лаборантом механико-математического факультета МГУ, меня направили в распоряжение недавно освободившегося (восемь лет, пятьдесят восемь-десять) заместителя главного механика Трофима Николаевича Кима, на редкость флегматичного и, как потом выяснилось, симпатичного корейца. Флегматичность не помешала ему от души расхохотаться, разглядывая эскиз какого-то идиотского винта в трех проекциях, который я пытался сделать в порядке экзамена на профессиональную пригодность. Бросив в корзину мое ублюдочное творение, этот добрый человек пристроил меня все же к себе на должность чертежника-копировщика (ни разу, кстати, ничего не чертил и не копировал). Там, в относительно тихой и уютной комнатке отдела главного механика в рабочей зоне нефтешахты, и прошло мое последнее лагерное лето. Третьего сентября сорок девятого года (у меня набралось двадцать два дня зачетов) я освободился в должности механика по оборудованию, и Ким не только щедро напоил меня в честь знаменательного события (насколько это было вкуснее, чем одеколон «Дорожный» на штрафном, да и закусили мы славно, жена его, милая немочка из мобилизованных, постаралась), но и всячески уговаривал остаться на годик там же, чтоб «встать на ноги», в качестве уже инженера (!) по оборудованию. К счастью, этот безумный план не осуществился — образовательный ценз показался маловат какому-то начальству…

Собственно, тюремно-лагерная часть моего опуса на этом кончается, и здесь можно было бы поставить точку. Чего я, впрочем, не делаю. Еще до освобождения мне предстояло выбрать место моего будущего жилья. В Черновцы, куда после аспирантуры поехал работать Алик Вольпин (я еще не знал, что к моему выходу его как раз успели забрать), меня не пустили — пограничная зона. Из университетских городов оставались Томск и Тарту, и я, не колеблясь, предпочел Эстонию Сибири.

В Москве я, отнесясь по наивности слишком буквально к указанным в моих бумажках срокам, пробыл всего три дня. Затем — Тарту. Сперва я работал слесарем на крохотном чугунолитейном заводишке, потом «стекольным и ганъчарным (подлинное правописание из выданной мне хараСтеристики) мастером» на стекольной фабрике (там я влюбился в чужую жену и был счастлив, хоть и не знал того тогда), еще потом, когда фабрику прикрыли за нерентабельностью (только-только ремонт кончили капитальный!), — деминёром на северном побережье Эстонии. С конца пятидесятого года я стал работать учителем математики и физики поочередно во всех тартуских школах и училищах с обучением на русском языке, а на следующее лето, первый раз поехав в отпуск в Москву, осуществил (все в том же Абрамцеве) давнюю свою мечту: женился скоропалительно. К тому времени в Тарту переехал освободившийся за год до того Коля Вильямс, с которым мы так сдружились, что устояли даже перед ревностью моей жены, хоть я и любил ее очень и почти не изменял. На следующий год у меня снова обнаружился туберкулез (окружающие склонны были относить его на счет нервно-физических нагрузок, связанных с женитьбой и тройной нагрузкой в школе), и к марту пятьдесят третьего года я оказался буквально на грани жизни и смерти в санатории на границе Эстонии и Латвии.

Тут-то я и встретил событие, о котором, признаться мы в ту пору и мечтать-то не мечтали, и описанием которого (под названием «Тhe Breath of Death Marks the Rebirth of Spirit»^{10}) можно было бы и кончить мою повесть: сдох Великий Вождь.

Как известно, вскоре после знаменательного 5-го марта последовала амнистия. Она освободила последнего сидевшего в то время «нищего сибарита» Леву Малкина; остальные постепенно перебрались в Москву. Я это проделал в начале сентября, после ялтинского туберкулезного санатория, где за два месяца успешно заспиртовал остатки своих каверн, пневмотораксов и спаек; впоследствии я к этой — туберкулезной — теме всерьез не возвращался. На мехмат меня не приняли больше: покойный И.Г. Петровский, ставший к тому времени ректором, а мне помнившийся еще нашим деканом, впоследствии замененным, согласно распространенной версии, за чрезмерное мягкосердечие уже упоминавшимся мною В.В. Голубевым, и сейчас встретил меня любезно и приветливо, но оказался бо-ольшим почитателем законов. «Вот если бы вы августе ко мне пришли, а сегодня ведь уже третье сентября, а я всего-навсего ректор… Жаль-то как!.. Очень, очень рад за вас, всяческих вам успехов!..» И слава Богу! Когда бы еще эту мехматскую каторгу осилил, а так уже следующим летом сдавал госэкзамены в заочном педагогическом институте. Тем временем я опять поступил работать в школу и — на сей раз, что называется, всерьез и надолго — женился; через год родились дочки-двойняшки (сейчас у старшей — своя двухлетняя дочка, у младшей — четырехлетний сын^{11})…