Судьба ополченца

Первое, что я увидел, — наскоро сложенное из бревен строение кузницы, возле него у горна кузнецы Царь и Передня ковали что-то. У Передни молоточек на длинной ручке весело позванивал, а у молодого партизана тяжелый молот ухал и рассыпал искры. В детстве я мог часами смотреть на кузнецов, и теперь мне тоже захотелось остановиться и посмотреть. Стоял пулемет, ему исправляли станину, лежали колеса, куски рельсов, ствол орудия… Меня удивило, как быстро партизаны обрастают хозяйством. Уже кузнецы знали, что я пригнал стадо, и были рады мне, это чувствовалось по их шуткам насчет шквореня, что так и немца могла бригада за собой привести.

Дальше между деревьями увидел длинные доски, положенные на бочки, по обе стороны девушки-партизанки резали капусту и квасили в бочках. Поздоровался, они кричат:

— Девчата, «доярка» пришла! Парирую:

— Не знал, что боевую подготовку на капусте проходят!

Отвечать надо быстро, не то прилипнет шутка. Они смеются:

— На тебе кочерыжку!

Я ее принимаю и направляюсь к бугру, откуда слышу крик Николая Гутиева. Обнимаемся, радуясь встрече, и он меня ведет показывать, где будет наша землянка.

Землянки комиссара, начальника штаба и комбрига уже почти закончены. По другую сторону лесной улицы роются котлованы для землянок разведвзвода. Лес, которым выкладываются котлованы, рубят и пилят вдали от лагеря, чтобы не демаскироваться. Мы с Николаем, Мишей Чайкиным и Ваней Черновым — адъютантами комбрига и комиссара, роем свою землянку. Рядом с нами роет с женой Ладик, радист, у него испорчена нога, и ему помогают. Николай опять со своими «проектами», по которым выходит не землянка, а Дом союзов; но землянка у нас получается хоть и маленькая, а уютная, с большим окном для работы и двумя нарами, каждые для двух человек. Федя Сальников, врач, тоже строит себе землянку, особый отдел строит большую, им помогают. Напротив нас выкладывают бревнами большую землянку для секретарей подпольных райкомов комсомола Оли и Гали; позднее, когда я начну писать картины, командование отдаст нам эту землянку, а нашу передадут девушкам.

Рисовать я начал с первых дней в партизанах, сначала это были в основном листовки, плакаты и лозунги, карты местности для командования, по которым проводились боевые операции, делал я и документы для разведчиков. Но после операции в Ушачах, когда мне удалось добыть краски, стал я писать маслом. Первое: сделал на простынях два панно сухой кистью, на одном изобразил Чапаева на коне, летящего в бой, на другом — своих товарищей во время операции под Воровкой, когда удалось уничтожить одиннадцать автомашин с фашистами и броневик, это была первая крупная операция набиравшей силу бригады. Через оба панно шла надпись: «Да здравствует 25-я годовщина Великой Октябрьской революции. 1917–1942».

Стояла сухая теплая осень 1942 года, у людей был подъем, и у всех была вера в победу, сменившая прошлогоднее уныние. Строили оружейные мастерские, госпиталь, баню; уже работали столовая и хлебопекарня в лесу. Несмотря на то что все делалось на моих глазах, каждый день удивлял открытием, и во всем сквозила такая радость, что можно вернуть то, что изменила война, — мы в силах вернуть! И вот только теперь мы начали понимать, чем мы обладали. Потому что, естественно, до войны были и критика существующего, и неудовлетворенность им, и, только пройдя черту и увидев ужас потери всего, люди поняли, что это было прекрасно, что это было их счастьем. И было сейчас стремление собрать и склеить осколки разбитого, как склеивают драгоценный кувшин. Надо понять еще одну вещь. Подсознательно люди понимали, что коллективизация была стремлением к справедливости, равенству, и это не могло не привлекать людей, они понимали, что были на пути к лучшему, на пути строительства новой жизни, но еще не построенной, и потому всегда было можно сказать, что «хуже не будет», потому что всегда в пути бывает очень трудный, тяжелый момент, и если не верить, что это преходящее, а цель прекрасна, то тогда это невыносимо. Но жила вера все же, что это преходяще. Когда же пришли фашисты, то как стабильное положение стали насилие и жестокость, а впереди еще хуже и хуже виделась судьба народу. Вот и разница. Ведь «новый порядок» рейха вырисовывался — и это все четче и четче — как уничтожение народа, уничтожение России, уничтожение русских, а если кто-то и процветал, то это был предатель со звероподобной психологией убийцы и насильника. И это все была не политграмота, не лекция и доклад в клубе, а это был жестокий урок жизни.