Судьба ополченца

Генрих и мы поскорее пошли к двери. На лестнице Генрих сказал, что эти солдаты едут домой отдыхать, это фронтовые солдаты, потому они шумные и сердитые. Мы были счастливы покинуть этот ужасный приют.

Искрится вода на солнце раннего утра, мы умываемся во дворе у колонки холодной чистой водой, хочется смыть с себя дыхание этой ночи. Здесь же, во дворе, устраиваемся и бреемся, теперь нам легко это делать, Генрих дал нам пачку лезвий. Ганс и Генрих чувствуют себя виноватыми за тех солдат, нам всем неловко. Пока мы находились в лагере, все было привычнее, на нас не действовали так сильно ни жестокость, ни ругань немцев и полицаев, мы уже знали, что фашизм не в силах убить все человеческое в людях. Но машина фашизма втягивает всех, желающих и нежелающих, одевает всех в зеленоватый мундир и делает каждого причастным к преступлению. Только противостоять можно, иначе — ты заодно с коричневыми. Быть лояльным нельзя, все равно отвечать перед совестью. С этими, что сегодня, так все ясно становится, ведь они еще вчера были на фронте, уже нельзя им сказать, что они не стреляли, все повязаны страшной ролью убийц. Сейчас только доходит до нас со всей очевидностью, каково им тоже было находиться с нами в одной комнате.

* * *

Лизабет согласилась позировать. У меня было пол-листа александрийки, натянул на фанеру лист размером пятьдесят пять на шестьдесят пять, Лизабет усадил почти в профиль на фоне цветущей фуксии, строилась композиция по горизонтали. Зеленые листья, алые и розовые цветы, причудливо разбросанные по фону, великолепно оттеняли нежное розовое лицо и рыжие волосы Лизабет, шею обрамлял белый крахмальный воротник. Было радостно, с первых касаний кисти я видел, что портрет получается и краски красиво, сочно ложатся, акварель была анилиновая, но давала очень красивые прозрачные тона.

Я видел, что портрет нравится Лизабет, и однажды показал ей акварельные пейзажи с натуры, сделанные в Боровухе. Они привели сестру в восторг, и я решил скопировать для нее несколько работ.

После трех часов дня дом делался пустым, только мы оставались работать и Лизабет позировать, В один из таких дней в перерыве сеанса я увидел через открытую дверь Лизабет, она шла по залу и за собой тащила на шнурке громыхающий по полу предмет. Войдя в нашу рабочую комнату, она подтянула веревку, предмет завертелся в воздухе. Это был портрет Гитлера. Лизабет покраснела, как всегда бывало с ней перед выступлением:

— Вот это надо повесить в офицерской комнате. Я знаю, Николай с удовольствием повесил бы так, — она провела рукой у шеи, — но сейчас надо повесить на стену, так как офицеры будут недовольны.

Мы были ошарашены таким доверием и обрадованы. Я тут же встал и кивнул. Взял молоток и пошел за швестер.

И опять мы продолжали портрет. Ребята работали у стен. Было четыре часа, когда Лизабет неожиданно предложила:

— Очень хороший вечер, надо пойти всем гулять на берег.

Конвоиры остались дома, а мы отправились с сестрой на берег Двины к стенам монастыря.

Вечерняя сиреневатость уже ложилась на воду, мягко светилось зеркало русла, было спокойно и свободно, словно унесло войну и кончились ужасы плена; рыжий сеттер сестры бежал то впереди, то рядом, удивительно гармонируя с золотом волос Лизабет, я сказал, что, если найти масляные краски, мне хотелось бы написать ее портрет, большой, с собакой. Лизабет ответила, что попросит коменданта разрешить ей съездить в Ригу, и, может быть, удастся достать краски. Я был совершенно счастлив одной надеждой — неужели опять я смогу писать маслом! Сразу начал объяснять ей, что надо еще для портрета, можно достать мешок — вместо холста, и нужен подрамник… Она кивала: «Гут, гут, Николай». Так что утром следующего дня я уже заказывал подрамник столяру из военнопленных, начал делать палитру и сколачивать временный мольберт, достал щетины для кистей…

Лизабет мне нравилась, и если сначала меня покоряли ее доброта, независимость, смелость, то теперь я стал замечать, что все больше и больше любуюсь ею. Я знал, что и Лизабет особенно ко мне относится, Генрих однажды, на второй или третий день нашего приезда, спросил меня:

— Дома, нах хаус, Николай фрау ист?

Я ответил, что есть, и спросил, почему он интересуется?

— Это не я, это швестер просит знать, — серьезно сказал Генрих.

Тогда я строго добавил:

— Скажи, что женат.

Мне казалось недопустимым уже то, что я стал замечать в своем отношении к ней, а дать ей надежду — это просто предательство по отношению к моей жене.

* * *

Лизабет уехала в Ригу. Мы остались на попечении немок, ее подчиненных. Немки решили воспользоваться отсутствием хозяйки, попросили нарисовать им «Трех богатырей» Васнецова, пришлось сделать, чтобы не портить с ними отношений.