Судьба ополченца

В полдень появлялись Люба и Наденька, приносила обед. Ганс уже совсем не стеснялся, пряча свою долю в котелок. Я с Наденькой вышел за дверь узнать, что нового в городе. «Моряк собирается уходить на днях», — шепотом сказала Наденька. У них в доме, на чердаке, прятался этот человек. И вот теперь он уйдет в лес, к партизанам, завидно чертовски. Да, бежать надо, не сидеть же так всю войну, расписывая солдатенгеймы.

После обеда собрались с Генрихом к слесарю заказывать трубочки для кистей. Боже, сколько ожиданий просто от соприкосновения с улицей! Можно немного рассмотреть город, вдруг пригодится? Может, слесарь что скажет нового?

В мастерской — деревянном сарайчике с вывеской на немецком и русском «Мастерская металлоизделий Суровкина и К» — нам навстречу поднялся старый мастер-еврей, я не удержался и спросил:

— Как же вы — и хозяин мастерской?

Он молча достал сложенную аккуратно, но уже затасканную газету, развернул. Целая страница была занята портретами, заголовок вверху гласил: «Немецкие, евреи-патриоты, работающие на благо Великой Германии».

— Вот видите, Шапиро, — показал хозяин мастерской на портрет какого-то бородача. — Я тоже Шапиро. Вот меня пока и не трогают, говорю, что это мой родственник.

Уже появились евреи, работающие в пользу Германии. Раньше фашисты прикидывались почитателями Ленина и говорили, что они воюют против Сталина, большевиков и евреев. Значит, опять понадобились им капиталы евреев и они на время изменили тактику.

При мне сделали несколько трубочек из консервной банки. Узнать что-либо интересное о местных событиях не удалось.

Лизабет все не возвращалась, дни проходили томительно. Уже были прописаны и ждали пигментов фигуры в столовой, приготовлены холст, кисти и палитра для портрета швестер, заказаны еще подрамники, натянуты на них распоротые мешки и покрыты клеевым грунтом, а Лизабет все не было.

Неожиданно утром подъехала машина к крыльцу. Генрих и Ганс внесли два чемодана, за ними вошла Лизабет, довольная, сияющая. Поздоровавшись, сразу сказала, что краски привезла, но немного. Радость была большая, когда, раскрыв чемодан, швестер вынула ящичек с набором масляных красок и маленькую картонку с пакетиками сухих пигментов, объяснив, что это для росписи на стене. У нее оказался в Риге знакомый художник, он-то и поделился своими красками.

Соорудив подиум в нашей комнате, усадил Лизабет в белое под модерн кресло и начал рисовать. После такого перерыва я не мог поверить в шуршание угля по холсту, стирал, опять начинал, входил в работу. Лизабет не просила посмотреть, она относилась как к священнодействию, а я боялся, что не смогу, не выйдет, но постепенно обретал силу. Холст был примерно сто двадцать на восемьдесят, компоновался портрет вертикально. Лизабет позировала в зеленом платье из тяжелого шелка, у ног ее лежал рыжий сеттер. Сеттер оказался Вестой, очень ласковой и доброй псиной.

В эти же дни начал писать клеевыми красками картины для Лизабет, «Белую лошадь в степи» и «Вечер на берегу Двины». Степной пейзаж писал по воспоминаниям, а «Вечер» — по акварельному этюду на Двине, сделанному в Боровухе с Корном, вся вещь, изображающая сруб бревенчатый, озаренный косыми лучами заходящего солнца, строилась на красных, золотых и теплых синих в тенях, картина получалась насыщенная драматизмом борьбы горящего света заката и надвигающихся теней ночи. Показывал пейзажи Лизабет, ей они очень нравились, восторг она выражала не только словами «прима», «зэр гут» и другими, которых я понять еще не могу, ее восхищение выражали глаза, улыбка, смущение. Решили пригласить столяра сделать простые широкие рамы.

Глава десятая. Июнь 1942

Проверка. — Инцидент в поезде. — Прозрение. — Опять в пути. — На новом месте. — Новые товарищи. — Обер-лейтенант Шульц. — Опять разногласия. — Доктор философии. — Портрет генерала

В один из дней Лизабет зашла утром взволнованная и обеспокоенная. Выяснилось, что ее подчиненные-немки донесли коменданту, что военнопленные пишут портреты Лизабет вместо работы в солдатенгейме.

День пошел как обычно. С утра до обеда прописывал фигуры танцующих пигментными красками, которые привезла сестра из Риги. Коля кончал роспись зала по гравюрам Дюрера. После обеда, как всегда, поставил на подиум кресло и усадил в него Лизабет, уложил собаку, что она делала весьма охотно. Рыжая Веста очень красиво получалась на фоне зеленого платья Лизабет, спадавшего тяжелыми мягкими складками. Лизабет сказала, что очень боится проверки, которую могут устроить из Штаба управления оккупированными территориями Белоруссии, так как там уже известно, что в Полоцке есть художник-портретист.