Судьба открытия

И вот — обыденное утро в партизанском лагере. Кто поливает товарищу из фляги — товарищ умывается; одни, заспанные, высовываются из шалашей; другие, вернувшись из ночной засады, идут цепочкой в маскировочных халатах. Тут, расстелив брезент, делят груду сухарей на порции; там уже вьются чуть приметные дымки у котлов.

Всюду выпала обильная холодная роса. Местами видно, что это не роса, а иней. Край солнца поднялся над дальними дубами. Его лучи и здесь озарили вершины деревьев. Листья наверху вспыхнули багрянцем и пронзительной осенней желтизной.

А Шаповалов в накинутой на плечи ватной куртке сидит на пне, ссутулясь. На коленях он держит дощечку и бумагу. Карандаш стремительно выводит дорогие имена.

«Сыночек, да поймешь ли ты, какой дорогой прошел твой папа бесчисленные месяцы войны?… Веруся, милая, припомни тот закат, тот далекий вечер, когда мы шли по улицам — вдвоем в последний раз — и мысленно как бы перекидывали мост через предстоящие испытания, и ты говорила, что не знаешь, как пойдут события, но уверена: все будет хорошо в конце концов…»

Солнце все выше и выше, и ярче становится вокруг желто-красный пейзаж. Уже нет пронизывающей свежести, от которой розовели щеки. Роса кое-где просыхает. На дощечке, на коленях Шаповалова, сменяются листы бумаги. Он пишет:

«Григорий Иванович, за этот огромный промежуток времени Вы, вероятно, достигли многого. Ведь иначе и быть не могло. Друзья мои все вместе взятые, сообщите же скорей о том, как вышло с вспомогательной реакцией и вообще о ваших опытах по синтезу — дайте посмотреть на них хоть издали одним глазком!..»

Наконец готовы два письма: первое — Верусе и Сереже, второе — Зберовскому и всем сотрудникам лаборатории. Такого простенького вида письма-треугольники. Так бережно отдал их Шаповалов помощнику начальника штаба!

Ощущение неслыханного бедствия, острая тревога за судьбу страны в мыслях Шаповалова сейчас были тесно связаны с вестями, приходящими из Сталинграда. Об этом вслух никто пока не говорил, но чувствовалось, что там решается исход войны. И здесь, на правом берегу Днепра, партия теперь призвала партизан повысить до предела боевую активность, громить коммуникации противника, взрывать и останавливать идущие к фронту эшелоны.

Выйдя из лесов, все партизанское соединение двинулось в тяжелый рейд. Партизаны появлялись на железнодорожных станциях, наводили порядок, исчезали, вдруг перекидывались в какой-нибудь дальний населенный пункт, жгли гитлеровские склады, расправлялись с небольшими гарнизонами, опять проваливались словно сквозь землю, и снова в неожиданном для гитлеровцев месте грохотали взрывы и поезда летели под откос.

Когда их начинали преследовать крупными силами, они, как правило, выскальзывали, скрываясь без следа. Лишь несколько раз завязывался арьергардный бой, под прикрытием которого они уходили. Ели впроголодь, спали зачастую на снегу. С тех пор как Шаповалов отправил письма, ни о каком своем аэродроме у них, конечно, уже не было речи. А походный радиоприемник принимал радостные сводки: Сталинград устоял; стотысячная армия фашистов окружена и взята в плен.

Рейд партизанского соединения окончился ранней весной. Людей в строю насчитывалась только половина прежнего, да и те были измучены, ранены, больны. Они вернулись в опустошенный и слабо охраняемый врагом лесной район, строили землянки и укрытия.

Радисты уже посылали в эфир нужные точки и тире, бессменно дежурили в наушниках. Двое партизан вручную крутили самодельную передачу динамо, чтобы заряжать для радио аккумуляторы. И двусторонняя связь с Большой землей была снова установлена.

Первый вызванный ими самолет привез врача взамен погибшего, ящики медикаментов, но почту захватить почему-то не смог. Второй самолет привез газеты и письма, среди которых ничего адресованного Шаповалову не было. На третью ночь, когда опять ожидался самолет, Шаповалов принялся себе внушать, что писем ему нынче не будет. Обходя посты вокруг аэродрома, он волновался, раздраженно говорил с товарищами. Луна поднималась над лесом. Крепкий ледок похрустывал под ногами. Перед самым появлением самолета Шаповалов вдруг ушел в блиндаж стрелков-зенитчиков. Там он снял полушубок и лег, завернувшись в него с головой. Был слышен приближающийся звук мотора. Мотор затих. Потом с посадочной площадки донеслись громкие веселые голоса.

Шаповалов приказывал себе не думать о письмах, а в этот момент его окликнули, подали ему конверт. Он рванулся с места. Тут же в блиндаже, обступив тусклую коптилку, вошедшие сейчас торопливо разбирали содержимое почтовой сумки. Протиснувшись к огню, Шаповалов начал быстро обрывать кромку конверта. Задержался на миг, с беспокойством оглядел адрес: почему письмо не от Веруси, не от Зберовского? Почему не от кого-нибудь другого, а от старшей лаборантки Любы?

Люба пишет: она счастлива, что Петр Васильевич нашелся, — ведь его считали погибшим. Жизнь налаживается, однако большинство зданий в городе разрушено бомбами, с тех пор еще, как фронт был возле города. Первая очередь университета уже вернулась из эвакуации.