Судьба штрафника

Я снял шинель, телогрейку, шапку, уселся на лавку за грубо сколоченный стол. Хозяйка захлопотала у плиты. Ноги у меня ломило, и я снял сапоги. Портянки, низ брюк и кальсон были мокрые, хоть выжимай.

— Ой, божечки! — Хозяйка жалостливо смотрела на меня. — Зараз, зараз я ростоплю, высушу. Вы одиньте ци носкы! — И она дала мне шерстяные носки и глубокие галоши.

Она поставила на плиту чугунок с картошкой, чайник, налила воду в корыто. В темной хате стало тепло, по стенам бегали блики от печки. Потом хозяйка зажгла фитилек, опущенный сквозь разрезанную картофелину в подсолнечное масло. Каганец с трудом осветил маленькую комнату. В комнату вошла соседка, зыркнула на меня, сдержанно поздоровалась.

— Катэрына, выйдэмо на хвылынку!

Они о чем-то шептались в сенцах, соседка хихикала. Я сидел на корточках у печки, подбрасывал кизяки, сушил мокрые брюки и подштанники. Невольно я ждал дальнейших событий — я не был избалован женщинами, и каждая возможность сближения остро волновала меня. Это волнение путало мои мысли, сковывало действия. В военные годы я старался предоставить инициативу женщине и тем самым снять с себя ответственность за ее дальнейшую судьбу. Я всегда помнил, что мимолетная связь может погубить женщину, как погубила свою жизнь Катюша Маслова в «Воскресенье» Льва Толстого.

Вернулась хозяйка и поставила на стол дымящуюся картошку в керамической плошке, капусту, положила кусочек черного хлеба.

— Катя, — она удивленно обернулась, услышав свое имя, — к сожалению, у меня ничего съестного нет, кроме кусочка сахара.

— Та и у мэнэ всэ, шо на столи. Що поробыш — вийна. Загарбныки всэ забралы. Я к я ще зосталась, нэ забралы в нимэччыну. Я як ликаря поклыкала выпыла мицьного чаю, цилу пачку заварыла. Чуть нэ згинула. Та ще прышлось нэсти ликарю и полицаю горилку та сало. Выручали батько та мамо, а тепер йих нема — вмэрлы. Хвороба якась ходыла, повитря. В сорок першому пэрэд самою вийною я выйшла замиж, а тэпэр не знаю живый мий, чы вжэ нэма.

Я назвал свое имя, рассказал о себе, где воевал, что видел. Она постелила мне на кровати, взбила подушку, бросила себе на печь вторую, потушила каганец. Я разделся и юркнул под стеганое одеяло, Катя зашуршала одеждой на печи. Ни я, ни она не могли заснуть. Мои чувства боролись с разумом, ворочалась и вздыхала Катя. Потом она сдалась:

— Що, Саша, нэ спыцця? Можэ змерз, так иды до мэнэ?

У меня пересохло горло от волнения, и я прохрипел:

— Лучше ты иди ко мне!

Она затихла.

— Не придет, — думал я, — надо идти самому. Каким дураком я выгляжу!

Но послышалось шуршание, и Катя медленно слезла с печи и подошла к кровати…

Я проснулся, когда солнце уже заливало окрестности и с крыш зазвенела капель. Ставни в одном окне были открыты. У плиты, стараясь не шуметь, возилась Катя. Увидев, что я проснулся, она пожелала доброго утра, спросила, когда я уйду, и выразила сожаление, что проспала и не приготовила завтрак.

— Прощавай, Саша. Я пиду до сусидив, а ты иды. Ты пидеш, а мени тут жыть. Нэхай сусиды бачуть, що я нэ проводжаю. — И она, наклонив голову вышла на улицу.

Я быстро умылся, оделся и, забросив пустую сумку за плечо, тоже вышел в сияющий день. Катя стояла с соседкой в ее дворе и, кажется, не замечала меня. Соседка, видимо, сказала, что я ухожу. Катя оглянулась и крикнула:

— До побачэння!

— До свиданья! — ответил я, и сияющий день сразу почему-то сник, точно солнце закрыла темная туча.

За селом мне повезло — рядом со мной притормозил попутный «студебеккер». Я перемахнул через высокий борт, придвинулся ближе к кабине, прячась от холодного ветра. «Студебеккер» имел хорошую проходимость, и раскисшая снежная дорога разбегалась брызгами от колес машины.

У одной из развилок дороги на наклонившемся столбе были прибиты дощатые стрелки и обломки досок, на которых углем было выведено: «Хозяйство Ковалева», «Хозяйство Митяева» и другие надписи. Ниже я отыскал и фамилию «Сорокин». Шофер с офицером, стоя на подножке кабины, изучали все эти надписи.

— Нам сюда. — Офицер подбородком кивнул в сторону, противоположную стрелке с нужной мне надписью.

Я сказал, что мне надо сходить, поблагодарил его и водителя, пожелал счастливого пути.

Пройдя по раскисшему снегу километров пять, я увидел село, у первых же домов которого встретил старшину Кобылина. Я спросил, где остановился Кучинский, нашел его, отдал расписку в получении документов, рассказал о злоключениях в пути.

— Можете стать на квартиру вместе с писарем Лосевым. Здесь мы должны дождаться пополнения и сформировать новый состав роты. Лосев, отведите Уразова на квартиру.

Я пошел за Лосевым, попутно расспрашивая его, откуда он, как попал к нам в роту. Оказалось, что зовут его Павлом, он из города Шахты Ростовской области, был в оккупации, а до этого в окружении, направлен в нашу роту для искупления вины. Павел был моложе меня, черняв, черноглаз, с матовым румянцем на красивом лице, плотный, среднего роста. Может быть, наш особист лейтенант Хазиев и добавил бы другие черты словесного портрета, но я лишь замечу, что Лосев был парень простецкий, уравновешенный и исполнительный.