Судьба — солдатская

— Правильно я рассуждал, что Пнев разводит у себя партизанщину, и настаивал: «Пневу немедленно влиться в батальон, а вы… — Он посмотрел осуждающе на человека в костюме, лицо у которого окаменело, напряглось: — Вот вам и «Пнев там уже прижился. Подождем… Что его срывать без надобности?»

В землянку, прихрамывая на одну ногу, вошел немолодой уже мужчина с большущей темной бородой. Капитан посмотрел на него и сказал:

— Батя, вот остатки от отряда Пнева, — и мотнул головой в сторону нар. — Прими к себе. Парни боевые, не пожалеешь.

Но на разъяснения и уговоры, прежде чем Батя дал согласие, ушло у капитана минуты три.

Оказалось, Батя командовал одним из отрядов соединения.

О чем-то переговорив шепотом с капитаном и теми, штатскими, он забрал пневцев и вышел из землянки.

Отряд Бати располагался неподалеку от штаба.

Чеботарева и других пневцев Батя поместил в шалаш, где жил всего один боец. Уходя, командир сказал, приглядываясь к ним небольшими хитрыми глазами:

— Скоро землянки будем строить. Место ищем. А пока… обвыкайтесь.

Забравшись в шалаш, все сразу же повалились на разостланное сено и вскоре заснули.

Чеботарев проснулся к вечеру. Высунувшись из шалаша, он задумчиво смотрел на затянутое серыми тучами небо. Приглядывался к проходившим мимо бойцам. Вспоминал о Вале как о чем-то хорошем, милом сердцу, но теперь уже далеком, безвозвратном.

Вскоре поднялся Момойкин. Передернувшись от озноба, он подсел к Петру. Тоже стал посматривать на шалаши, на бойцов возле них. Увидав у дальнего шалаша дежурного по отряду, проговорил с тоскливыми нотками в голосе:

— Да-а, здесь не у Пнева, здесь прижмут… дисциплинка, по всему видать, строгая.

— Вред бывает не от дисциплины, а от разболтанности, — сухо посмотрев на Георгия Николаевича, бросил Петр. — Было бы у Пнева построже да поосмотрительней налажено дело, так… Сам погиб и людей погубил через это.

Чеботарев снова, как тогда, после боя у бани, вспомнил, что ему во время танцев на «пятачке» приходила мысль о непонятном поведении Егора. Опять получалось, что и на его, Петра, совести лежит частица вины за гибель отряда. Стараясь оправдать себя, он поглядывал на дежурного по отряду, который, переходя от шалаша к шалашу, приближался сюда, и с болью в душе думал: «Конечно, расхлябанность, она и другим передается: о бдительности никто не говорил, не настраивали на это ни Пнев, ни другие… ну, вот и притупилось это чувство… жили, как в таборе. Никаких бесед, никто не настораживал… а остроту надо прививать бойцу. В отряде каждый должен видеть насквозь друг друга. Иначе таких, как Егор, не сразу выведешь на чистую воду. Провокатор, от тоже не лыком шит, чаще… с умом».

Мимо их шалаша проходил дежурный. Бесстрастным, негромким голосом он проговорил, дольше обычного задержав взгляд на Чеботареве и Момойкине — присматривался:

— Сейчас поешьте да спать. Предстоит операция всем отрядом — связник приходил.

А к Батиному шалашу уже подвозили на телеге горячую гречневую кашу в ведрах и ящик с черствыми черными лепешками.

Отряд подняли чуть свет.

Пробирало утренней изморозью. На востоке, в просветах между вершинами сосен, алела, разгораясь, заря. Чистое после ненастных дней небо приветливо смотрело на землю, украшенную разноцветными осенними красками, приглушенными сизым инеем. И может, от этого, а возможно, и потому, что кругом находились крепко сбитые в отряд люди, — Чеботарев почувствовал вдруг себя собранным, в теле ощущалась давно не испытываемая солдатская бодрость. Затянув потуже бечевкой фуфайку, Петр даже позволил себе шутку: становясь в строй, он похлопал себя по пустому животу и с усмешкой сказал Момойкину:

— Теперь хоть на двадцатикилометровый марш-бросок — в брюхе пусто, а ноги, как у хорошего рысака, куда хочешь понесут.

Георгий Николаевич, поглядывая на стоявшего перед строем Батю и комиссара отряда Ефимова, который был в таком же возрасте, как и сам командир, в тон Чеботареву проговорил:

— Ноги, они что! Нужда — вздыхать, а они — махать.

Всем выдали по три теплых картофелины и по такой же, как вчера, лепешке черного и жесткого, как кирпич, хлеба с какой-то примесью. Жевали их на ходу, шагая куда-то на юго-запад — сначала по тропке, а после неторным лесным проселком с залитыми водой и грязью колеями от тележных колес. Возле Чеботарева, припадая на раненную еще в гражданскую войну ногу, растирал оставшимися зубами лепешку Батя. Увидав рядом Петра, он долго приглядывался к нему, а потом сказал, пронзив его острым, колючим взглядом:

— Не дали и отдохнуть вам с дороги, мо́лодцам.

Петр не понял его. Смутившись, он молча поглядел, как Батя увлеченно жует лепешку, и подумал: «Остряк… Только чем остришь?!»

Прошли развилку. Боец из головного дозора подвел к Бате крестьянина, которого тот сразу узнал. Крепко пожав ему руку, Батя спросил:

— Ну, не уехали еще?